Николай Бизин - Равнобесие

А вот сосуществовать с христианами – только какое-то время. Потом либо сам становишься христианином, либо навсегда отстаёшь в познании невидимого мира и оказываешься в роли капризного, злого и больного ребёнка.

– Вернитесь к орфическим гимнам, – сказал я моим убийцам. Прекрасно понимая, что никакое среднее римское образование не подразумевает такого углубления в предмет. Но их углубления мне не было надобно, мне достаточно своего.

Я смотрел на их лица и видел: Они сами не слышат своего пения! Более того, по их мнению они и не поют. Как можно, сопровождая императора? Но (для меня) они послушно запели:

– «К ГЕКАТЕ

Я придорожную славлю Гекату пустых перекрестков,

Сущую в море, на суше и в небе, в шафранном наряде,

Ту, примогильную, славлю, что буйствует с душами мертвых,

Ту нелюдимку Персею, что ланьей гордится упряжкой,

Буйную славлю царицу ночную со свитой собачьей.

Не опоясана, с рыком звериным, на вид неподступна,

О Тавропола, о ты, что ключами от целого мира

Мощно владеешь, кормилица юношей, нимфа-вождиня,

Горных жилица высот, безбрачная – я умоляю,

Вняв моленью, гряди на таинства чистые наши

С лаской к тому волопасу, что вечно душою приветен!» – конечно, это пение было очень мне созвучно: Я находился на невидимом распутье. Но созвучия мне было недостаточно. Ведь и это deus ex machina (слишком человеческое для бога и недостаточно божественное для homo).

Казалось бы, это так много (такое бессмертие): Вмещать во единый миг множество своих и чужих мгновений! И в свою личину (греческую трагедийную маску) – множество других личин; казалось бы, это так много: Помещать в своё мимолетное невежество чуть ли не все вселенные окруживших меня вежеств! Знать ещё одно доселе незнаемое, но… Именно что но.

– Еще, – сказал я, чувствуя безнадежность механистического добавления. Мои боги – понятные экзи'стансы чего-либо, очеловеченные Стихии (внутреннее и внешнее homo sum), но они не есть суммарный Бог, полученный в результате развития из небытия

Тот, бытие которого так или иначе признают все. Тот, которого (в отличие от малых богов) немыслимо заклясть. Но ведь именно этим я и занимаюсь: Магичествую. Волшебствую. Но я был упорен (ведь какой-то результат всегда бывал получен).

Они продолжили петь:

– «КРОНОСУ (фимиам, стиракта)

Пышущий пламенем отче мужей и богов всеблаженных,

В мыслях изменчивый, ты, о Титан незапятнанный, мощный!

Все истребляя, ты снова растишь, умножая, и держишь

Несокрушимые цепи всего бесконечного мира.

Крон-всеродитель всевечный, вещатель коварных глаголов,

Отпрыск богини Земли и звездами полного Неба,

Младших родитель богов, о Реи супруг, Промыслитель,

Родоначальник, живущий в любом уголке мирозданья,

Хитролукавый умом! Услышь умоляющий голос,

Жизни счастливой пошли, о благой, благую кончину!

– Хорошо. Хватит, – сказал я.

Ведь они большего сказать мне не могли. Я знал, что в борьбе с христианством обречён на поражение. Но поражение в моей борьбе с христианством должно было оказаться таким же торжествующим, как и поражение галиянина в борьбе с фарисеями.

На первый взгляд, я должен был продолжать выдавливать из моих личных «homo sum» (из моего не совсем прошедшего прошлого и не совсем «будущего» будущего) их мимолетные экзиста'нсы, например: «Так просто быть неповторимым, но на песке рисуют рыб – и что тогда случилось с Римом? Неповторимый Рим погиб! Кто знает, несколько мгновений или вся вечность на кресте? Не требуется украшений непреходящей красоте.» (Константин Васильев)

Именно этому будущему я сказал:

– Хорошо. Хватит, – что означало для меня: Хватит говорить, что я уже побеждён! В любом случае, моё мгновение перед крахом вмешает мою победу. Впереди и позади меня нет, но я есть – посреди, и в этой среде я бесконечен.

Жалкое бессмертие. Но воины послушно замолчали. Далее мы шли в тишине, закономерно нарушаемой лишь звуком шагов. Закономерность следовало нарушать, ежели мне предстояло победить неизбежное. Да, мы шли от моей женщины, но она совсем не являлась моей женой. Хотя это (в свой черёд: Подобное не всегда подобно подобному) и не являлось определяющим нарушением закономерного.

Мне, богу, можно было читать ещё не написанные стихи перед теми, кто не смог меня убить. Казалось бы, мой распятый соперник здесь мне уступал во всём: Знал лишь арамейский (в то время, как я читал псалом на диалекте ещё неведомого римлянам славянского племени) и не имел нужды заглядывать в будущее, чтобы там искать аргументы своего противостояния грозному прошлому.

Воины, не сумевшие меня убить, принадлежали этому прошлому!

– Оставьте меня!

– Но Август…, – воин имел в виду не месяц года, но титул человека.

– Оставьте, – я имел в виду, что оставляю себе титул. На деле же сказал:

– Я иду туда, где даже император нуждается в одиночестве.

На деле и это было не так. Самые гордые патриции Рима не чурались посещать общественные нужники. А уж там ни о какой уединённости речи не шло.

Мой божественный титул. В свете вот только что бывшего возможным его перехода к другому носителю я подумал: Тогда его невидимая суть титул стала бы или «покойник» (отсутствие души в закрытом гробе тела), или пресловутый «вчерашний снег» (пластичность без внутреннего стержня), или ещё как… Какова суть моего титула? И мне ли её определять? Кто и как даёт имя бессмертию?

«…Говорят, когда Юлиан, уже император, впервые вступил в Константинополь, бывший со времен Константина христианским городом, его встретил старец-слепец и стал обличать, именуя безбожником. «Ты слеп, – сказал ему император, – и твой Галилейский Бог не вернет тебе зрения». «Слава Богу, что я слеп, – отвечал старец, – и не могу видеть твоего нечестия, отступник». Юлиан ушел, ничего не ответив. Но кличка Отступник навсегда осталась за ним в истории.

В тот же год, стремясь ослабить христианство, Юлиан приказывает восстановить в Иерусалиме разрушенный еще Титом в 70-м году ветхозаветный храм. При начале строительных работ из-под фундаментов храма вырвались языки пламени. Юлиан не сразу поверил в это, но когда поступило официальное сообщение префекта, работы были остановлены.»

Да, религия фарисеев, предавших Царя во имя Царства (каков ход мысли!), веками будет противостоять вере последователей галилеянина, но… Как может противостоять гора без вершины горе с вершиной? Даже если жители усечённого мира и уверяют, что никаких вершин нет?

Потому я даже не подумаю о храме Соломона. Зачем? Результат очевиден.

«Охрана» оставила меня. Дальше я пошёл один. Я принудил их к моему одиночеству. Нужному мне одиночеству.

Так будет и впредь. Ведь если бы речь шла только о моём сегодняшнем титуле. Повод был воистину формален: Согласитесь, даже бог не будет заниматься своим туалетом перед посторонними. Я не имею в виду будущих королей Франции: Там публичность августейшего интима доходила, по моему, до извращения.