Антон Кара - Снег

Я люблю снег. Но только тот, что падает, а не тот, что лежит на земле.

В одном стихотворении, которое я читала в школе, говорится, что умирать не хочется ни в какое время года, якобы потому, что в каждом есть свои трогательные препятствия – правда, не сказать, что непреодолимые. Но я считаю, что для смерти любой сезон подойдет, а зима – так в самый раз.

Зима вообще отличное время для ухода. Холодно – на похоронах задерживаться не станут, закопают и разойдутся поскорее. И так же быстро забудут. А кто-то, из тех, кто все-таки придет, даже там, стоя у двухметровой ямы, не будет думать, о том, где он и зачем пришел, потому что будут мысли поважнее, например, как сегодня вечером развлечься.

Я вообще никого не жду там.

Киношники знают: хочешь облагородить похороны – проведи их под проливным дождем или как минимум под суровыми тучами. К черту магию кино. Меня устроит жесткий дубак на заснеженном поле. Магия русской зимы. Основано на реальных событиях.

Зима отличное время. И сегодня ее последний день, как и мой. Поэтому я даже почти не нарушаю основ школьного стиха – умру, пока сменяются братья-месяцы, ни в какое время года.

Завтрашняя весна для меня уже не наступит. Я ни на секунду не хочу в ней задерживаться. Не хочу видеть, как вокруг все становятся счастливыми. Как тошнотворные парочки целуются. Как шумные компашки веселятся. Как хоть кто-то улыбается.

Семь утра.

Я смотрю на падающий снег.

В моей руке кружка с безвкусным чаем. В моих глазах бесцветный город. В моих мыслях безмерная тоска.

Я уже давно неживая. Осталось совсем немного.

Снежинки щекочут мне лицо, пока я иду к остановке.

Есть в этом снегопаде нечто завораживающее, магическое, непостижимое. И наполняющее странной эйфорией – но, видимо, лишь тех, кто любит снег, как я, а не тех, кого вытолкали голым на мороз.

Говорят, замерзнуть – не мучительная смерть, особенно если ты хорошенько пьян. Засыпаешь себе сладко в воображаемом тепле, тихонько так, а потом тебя находят какие-нибудь бомжи, обшаривают карманы, забирают одежду, обувь, а может, даже зубы, не знаю, это я уже фантазирую, представляю.

Нет. Всё решено. Я сделаю, как тот бравый солдат, герой войны. Проверено веками.

Продавливаюсь в автобус. В этот притон раздраженных. Да только из-за одних физиономий здешних пассажиров, которые я вижу каждое утро, уже можно решиться на суицид. Это же просто убийственная печаль. Не автобус, а настоящая хандровозка.

Уверена, здесь у каждого второго есть схожие с моими планы. Например, у той морщинистой женщины в очках, укутавшейся в свою пуленепробиваемую коровью шубу. Наверняка ее достала тоскливая работа библиотекарем, это я так думаю, что она работает библиотекарем, уж больно знакомая муть одиночества растекается за ее толстыми линзами. И она всё ждет не дождется, когда кто-нибудь из читателей наконец вернет книгу о самоубийствах, но, видимо, такую литературу возвращают крайне редко.

И вон та студентка, крашеная брюнетка с пирсингом в носу и на брови. У нее небось всё тело в татуировках, котики-собачки всякие или надписи бестолковые на английском или китайском, да еще и с ошибками. Слушает какой-нибудь тяжелый рок всю ночь и серфит в интернете в поисках сама не зная чего, но чего-то такого, что немного заглушит ее негативные мысли о том, что хорошо бы просто сдохнуть.

И конечно, вон тот прыщавый паренек, наверное, мечтающий стать известным режиссером, но чью гениальность в постановке черно-белых фильмов о жизни обитателей муравьиной фермы пока никто не понимает. Если бы не свободный доступ к видеороликам с голыми тетками, он бы уже давно проглотил целую упаковку таблеток, но для начала – скорее всего, витаминов, не сразу же пускаться во все тяжкие.

А водила здесь – угрюмее некуда, он словно тот лодочник из древнегреческих сказок, не помню, как звать, которому, как мы этому, давали монетки за доставку в царство мертвых. На глаза мне медяки положить будет некому. Надо бы, наверное, проглотить пару железных червонцев на всякий случай – если уж и впрямь всё будет так, как в мифах, поднатужусь и расплач у сь ими с лодочником, думаю, возьмет, не побрезгует.

Выхожу на своей остановке – нет, это пока еще не царство мертвых, это всё еще обитель потеющих.

Снежинки вновь ласково провожают меня. Но вся их нежность прекращается, как только я захожу под навес над входом в здание фирмы. Той чертовой фирмы, где я работаю и первый день этой чертовой работы казался мне лучшим днем моей жизни. Не потому, что всё было великолепно, а потому, что у меня появилась надежда, что я обрету смысл.

Но – за полтора года ничего подобного не произошло. Я попала в редкостный гадюшник. А что еще меня могло ждать с моей удачливостью.

Правда, сегодня у меня нет привычной подавленности, которая окутывает меня каждый раз, когда я поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. Потому что сегодня это в последний раз. В последний раз я увижу эти гнусные рожи, которые с удовольствием увидела бы в гробу перед своей смертью. Так и умирать было бы приятнее. И застыла бы с улыбкой на лице.

Открываю дверь кабинета.

Хриплые голоса, запах кофе и печенья, идиотские смешки.

Ноль внимания на меня. И это хорошо.

Снимаю пальто. Просачиваюсь к моему столу.

– Нет, ну вы только посмотрите! – орет Кузьминова. – Ведь это же вылитая Олеся!

Опять произносится мое имя, словно меня здесь нет.

Она крутит в руках телефон, разворачивая его экраном в разные стороны.

Остальные две кабинетные крысы сигают прямиком к третьей. Еще один повод поржать надо мной.

Поэтому-то я и не прихожу на работу раньше необходимого, чтобы не проводить в их ядовитой компании ни одной лишней минуты.

Я пялюсь в темный монитор загружающегося компа и изображаю незаинтересованность.

– О, точно!

– Только красивее.

И гогочут.

Сучки тупые. Головами б вашими друг о друга постукать, как бильярдными шарами. Да и то из них ничего путного не вылетело бы, только сопли.

– Гость клуба «Бездна», неотразимая Алиса, всю ночь зажигала толпу сногсшибательными танцами, – читает по слогам Кузьминова. – Олесь, а ты умеешь плясать?

На твоих похоронах сплясала бы, но, к сожалению, выйдет наоборот. Гляди, ноги до колен не сотри.

– А, Олесь?

Опять проговаривается мое имя.

Я ненавижу свое имя.

Ненавижу, когда кто-то произносит его.

Ненавижу, как оно звучит. Ненавижу, как оно пишется. Ненавижу, когда наталкиваюсь на него в паспорте.

– Чего молчишь, Олесь?

Ненавижу Кузьминову.

Мое имя не Олеся.

Мое имя Ненависть.

– Ладно, оставь ее, – говорит Абашкина, делая вид, что ей не плевать на мои чувства. Что это? Слабая попытка быть человечной или желание поскорее переключиться с темы обо мне на что-то поинтереснее?