Вячеслав Нескоромных - Алмазные грани

Стрелка на Енисее – центр города, застроена плотно вдоль берега. Здесь река делится на два потока, омывая остров. У Стрелки над всем городом на крутом берегу возвышается островерхий кафедральный собор во имя Рождества Пресвятой Богородицы. За время советской власти собор обветшал, осыпался штукатуркой, прохудился кровом, лишился всех крестов и колоколов. Но, переживая тяготы войны, в последний год, когда вдруг просияло в сознании верховной власти, что божественное начало все же имеет смысл взять на службу во имя спасения в страшной войне, дали послабление и разрешили справлять обряды. Местный батюшка быстро организовал приход и уже к пасхе зазвенели нестройно три отлаженные, невесть от куда взявшиеся на звоннице колокола. Потом с севера привезли на подводах монахи из Енисейска из скита у Монастырского озера еще два колокола и обряд церковный зазвучал стройнее.

Когда звонят колокола собора, по воде божественный трепет долетает и до лагеря, и у многих от этого звона светлеют лица, разглаживаются глубокие горестные складки у носа и теплеют глаза. Как сердечный привет из далека от близкого человека этот звон помогал жить ‒ встраивал в погибельную систему какую-то живительную струну-надежду, мосток веры, крепил иммунитет души. Казалось, что несчастные люди за колючей проволокой и в окружении злых псов не забыты вовсе, что есть тот, кто помнит о них.

И даже конченные уголовники, этакие вывертыши душой на изнанку, отморозки, не верующие в Бога, не имеющие в душе и малейшего сострадания к ближнему, при звуках, мягким мелодичным звоном напоминающего миру о Его присутствии, замолкали, переставали сквернословить и насупленные отходили в сторонку. Знать думал каждый о суде, что ждет его в назначенный день и час. А может и не думал, но подсознательно ощущал бередение души, истонченные позывы к спасению. Бывало замечено, что и крестились, таясь некоторые из уголовников, отбывавших срок за тяжкие свои дела. Крестились, порой таясь в сторонке. В такие минуты, приходило осознание, что помогает колокольный трепет преодолеть тяготы лагерной жизни и вымолить какое-то прощение до грядущего чистилища.

Место, где теснился лагерь, было красиво своим природным ландшафтом, но совершенно испоганенное человеком. Кроме уродливого лагеря для заключенных с бесконечными атрибутами насилия, надрывных, словно простуженным лаем сторожевых псов, деревянных нескладных вышек и слепящих ночью прожекторов, выжигающих глаза, портили вид пыльные грязные дороги, вдоль которых валялись брошенными обломки механизмов, стволы деревьев, комья вывороченной земли и бесконечные ряды ящиков и мешков с химическими реагентами, что хранились прямо под открытым небом, раздуваемые ветром окрест.

Лагерь разместили на окраине крупного города у железнодорожной магистрали и проброшенной от нее к причалу на реке ветке-узкоколейке, чтобы перевозить от станции у деревни Злобино к пристани многочисленные грузы для Норильского горного комбината. Комбинат за полярным кругом натужно трудился, чадя и ухая механизмами: извлекал в муках людских и механических сил на поверхность миллионы тонн пустой породы и руды, чтобы заполнить металлургические котлы и выдать столь нужные для машиностроения редкие и дорогие металлы – медь, да никель. Зэки, размещенные в лагере, работали на станции и на причале, перемещая прибывшие материалы, оборудование и разнообразные стальные конструкции для комбината. Работа велась тяжкая: двигались, порой день и ночь, огромные краны, освещенные тусклыми фонарями и яркими как всполох огня прожекторами; сновали заморенные тяжким трудом люди, груженные мешками, ящиками; громыхали на ухабах подводы; то и дело ревели судовые сигналы-ревуны.

Над всем этим суетным мирком висела сумеречная безысходность и частая в этих местах на стыке сезонов непогода.

Ранним утром группы заключенных выводили из-за дощатых невзрачных ворот лагеря и направляли двумя потоками на станцию Злобино и к пристани, сопровождаемые лаем собак и молчаливой угрозой раздраженных ранним подъемом солдат охраны.

На погрузке и разгрузке проводили день, прерываясь на короткий обед. Обеда ждали пуще воли, особенно в холодные зимние и слякотные дни межсезонья под ветхим навесом, что едва прикрывал всех от небесных слез: в такие дни казалось, что плакало все вокруг, − природа, небо, склонившиеся ветви берез, лапы елей и даже дороги слезливо хлюпали лужами накопленных слез и раскисшей глиной. Если везло, то к обеду привозили еще теплую кашу или суп и тогда жизнь становилась чуть краше и в душе пыталась гнездиться и расти надежда на лучшую долю.

Приняв в один долгий, казалось, глоток свою пайку, посмаковав за щекой краюху серого как мышиная шкурка хлеба, охмелев от еды, садился Федоровский на корточки и прильнув исхудавшей до скелета спиной к стенке какого-либо строения или забору, начинал грезить, прикрыв глаза, чтобы хотя бы на минуту улететь в иную, теперь абсолютно мнимую реальность. Приходило от чего-то видение своего малолетства, когда тайком, скинув сандалеты, мчался босой по выбитой до пыльной пудры дороге и кайфовал от того, что между пальцев при ударе ступней ноги в пыль-пудру, пробивались фонтанчики. А как тепло и мягко бежалось по этой горячей, такой ласковой пыли! И было все нипочем и весело, когда нянька, углядев босоного своего воспитанника, облаченного с утра в матросский светло-голубой костюмчик, причитала:

− Коленька! Коленька! – перестань! Где твои ботиночки сынок!

А Коля теперь в виде побывавшего в забое шахтера, да еще и без обуток, чумазый, но озорной и веселый, мчался мимо няни, зная, что она не накажет, − она любит его и даже маме не выдаст за шалости.

− А, − там! Бросил у колодца! Мам Лиз! А там у колодца растут пиньоны! – вдруг переключался на иную тему босоногий шалун, вспомнив как у колодца нашел сначала таинственные растрескавшиеся бугорки земли, а когда, немного остерегаясь и сомневаясь – стоит-ли? стал осторожно ковырять палочкой, обнаружил плотные белые шляпки, так крепко пахнувшие грибами. Запомнить длинное слово, что мама ему говорила, не удавалось и осталось в памяти укороченное имя пришельцев из подземного царства.

− Как ты сказал? – смеялась уже мама, что вышла на крыльцо из комнаты, − шампиньоны, проказник!

И было понятно, что и мама не сердится на своего малыша и потому на душе становилось совсем легко и празднично.

Вспоминалось Федоровскому и долгая, до боли в лобной части головы, работа над материалом, что он привозил из дальних экспедиций. Это были схемы, зарисовки, карты, образцы, скорые записи в дневниках, на которых были следы дождя, пыль далеких экспедиций и тяжелых, часто как работа Сизифа, маршрутов.