Екатерина Звонцова - Теория бесконечных обезьян

Мои аналогии были так себе, слишком глобальные и злободневные. Я сравнивал несравнимое – так мне казалось. Это сейчас, особенно после диалога с Дмитрием про литературный мусор, я понимаю, что, в принципе, был прав. Но тогда я оправдывал себя только тем, что Варе двадцать. В двадцать иногда – особенно девочкам, росшим на Крапивине, девочкам-одиночкам, да и мальчикам тоже – хочется подвига. И я сказал:

– У каждого, кто делает что-то хорошее, высокие шансы либо прослыть еретиком, либо стать мучеником, причем именно за то, что вроде как заложено в его призвание. У чуткого свободомыслящего священника, у принципиального полицейского, у честного политика, у работящего врача. Такова жизнь: свет всегда гасят. Вам не переубедить всех, кто делает это, но вы можете светить для тех, кому нужны. Я не думаю, что вам станет легче, но по крайней мере это лучше, чем расстраиваться впустую.

Она вдруг улыбнулась. Улыбалась она всегда слабо, как-то по-джокондовски.

– Мученицей мне точно не быть, а еретичка… хм… звучит даже модно!

Больше она не переживала из-за отзывов – во всяком случае, не показывала этого, ну а вскоре и сама уже утешала юных авторов, заставая картину маслом: «Опять двойка на “ЛайвЛибе”». А еще с того дня мы стали немного ближе, больше шутили и болтали. И вроде бы Варя со всеми этими слезами повела себя как обиженный ребенок… но именно тогда я осознал, насколько внутренне она уже взрослая. На прощание она поблагодарила меня за самую простую на свете вещь.

– Спасибо, что не посмеялись. Я обещаю, я… исправлюсь. И справлюсь.

Восемь.

Семь…

«Павел Викторович еще в кикозе».

Разносится это по всему опенспейсу, хотя никто не произносит вслух. Ни разу не произнес, но фраза так и проступает тревожными кровавыми надписями на бледно-песочных стенах, синем ковролине, белых стеллажах с «сигналами». Дремучее словечко удивительно прижилось именно у нас, полюбил его стар и млад, хотя вне редакции я практически перестал его слышать. Возможно, потому, что вся издательская экзистенция – ненормированная и полная трагикомедий – и есть сплошной кикоз.

А я просто сортирую Варины имейлы. Странно, что не засел раньше.

Новый уровень сантиментов для нового века – цифрового. Оголтелая бумажность сменилась столь же оголтелой электронностью, а мне все равно есть что сохранить. Не в коробке на антресоли, а в невидимой за пределами компьютера папке, так и названной: «Варя». В груди у меня такая же. Там, кроме слов, еще коньячные пробки, недокуренные сигареты и сухая листва. И к ней нет пароля, иначе я, может, захотел бы его забыть.

Варя, как и я, не любила и особо не умела говорить, лучше излагала мысли письменно. Что бы она ни писала, это принимало художественную форму. Даже письма, где мы обсуждали подготовку очередной книги, напоминали иногда истории. Что-нибудь вроде «Граф Колянчик (наш худред Елистратов) соизволит познакомить меня с госпожой художницей? Прибыть с визитом или просто прислать пару летающих голов на референсы?» Или: «Тем, сколько занимаются сексом мои подростки, я прогневала критика N. Берегитесь, на вас идут с факелами толпы мам и нянек!» Или: «Серая бумага? За что же так со мной; она похожа на ненастную Фудзияму!» Я смеялся, читая это. Даже не знаю, как ей не надоедало и как она не повторялась. У нее и для коллег шуточек хватало.

Часть писем формальные, ни о чем – я удаляю, сентиментальности недостаточно. Если разобраться, мне вообще хватило бы десятка имейлов, но сохраняю больше, они могут понадобиться по «чисто деловым делам». У Вари нет семьи, была только тетя, и та умерла. Варя говорила, что в случае чего за ней даже наследовать некому.

«А давай ты, Паш. Права на романы тебе пригодятся, квартира тоже. Продашь ее – а деньги в бюджет, под проекты. Дашь шанс какому-нибудь очередному молодому автору с улицы. Я же вижу, их у вас стало меньше».

Меньше. Мы стали осторожнее отбирать авторов, это точно. Крепнет печальное ощущение, что чем больше зажигается звезд, тем меньше среди них ярких. Пишут сейчас много и многие, а вот темы и типажи кочуют из истории в историю: этого нервного писателя в кризисе я уже видел, и хорошенькую отличницу, увязшую в любовном треугольнике с двумя хулиганами, тоже, и роман про непростые отношения сыщика-человека и сыщика-робота читал… трижды. Действует удручающий обратный принцип; кто-то ведь верит, что, если пятьсот тысяч мартышек посадить за клавиатуры, рано или поздно одна сотворит шедевр. Что же за эксперимент?.. Ах да. Не эксперимент. Просто вариация на тему так называемой теоремы о бесконечных обезьянах [9] Классическая теорема о бесконечных обезьянах утверждает, что абстрактная обезьяна, ударяя случайным образом по клавишам в течение неограниченного времени, рано или поздно напечатает любой наперед заданный текст. . Которую так нормально и не доказали.

Я удаляю последние имейлы: Варя прислала корявенький синопсис и великолепные отрывки почти дописанной книги, а я предложил ей вариант, куда мы ее поставим. Дальше только мое короткое «Я скоро заеду» и ее анимированный, одобрительно кивающий смайлик. Варь, это забавно. Столько любовных историй кончаются трогательными письмами, как у Куприна в «Гранатовом браслете». А наша вот оборвалась на кивающем смайлике.

– Нет! Прошу прощения, Сабина, я не могу сейчас это обсуждать, вообще неизвестно, что там с серией. Я вам напишу… позже, позже, да, извините, мне пора!

Мимо пробегает Динка – с бешеным таким взглядом. В такт шагам качается на макушке светленький хвостик, летят фонарики рукавов белой блузы. Динка прижимает к уху кислотно-красный смартфон, каблучки – цок-цок. Похожа Динка на маленькую взмыленную лошадку, и бежит лошадка, судя по дрожащей губе, плакать в туалет.

Уже третье наше с Динкой утро начинается одинаково. Мы сталкиваемся на общей кухне. Она, качнув хвостиком, спрашивает: «Чай?», а я киваю. Она щедро кормит зеленый пузатый чайник крымским сбором, который сама же притащила из похода. Пока чай доходит, источая пахучий лавандовый пар, мы сидим за столом друг против друга и держимся за руки, точнее, кончиками пальцев за кончики пальцев. Пару минут – заварка ядреная, ей хватает. Мы пьем чай из одинаково безликих желтых термокружек, потом – еще по стопке валерьянки – и наконец идем работать.

Динка одна из моих Трех Девиц, трех ведущих редакторов художественной литературы. Отвечает в основном за янг-эдалт, но выпускала и Варю, независимо от тематики и жанра. Они хорошо общались; у нее и других авторов-друзей полно, но ей непросто, даже на похороны не смогла пойти. Моя Динка, как и та, книжная, давно попрощалась с детством, а вот плакать не перестала, не стесняется. Может, поэтому в сравнении с двумя железобетонными коллегами в том же звании – одной помладше, второй постарше – она переживает стрессы проще, в плане, без последствий: у Динки, по крайней мере, ни язвы, ни явных ментальных проблем. Она выплакивает весь накапливаемый от гремучей жизни яд, потому и с работы выбегает всегда счастливая, румяная и сияющая. Кроме трех последних дней: тут она пересиживает дольше меня. Что-то лихорадочно доделывает, роется в самотеке, сварливо пинает литредов и художников, подгоняя что-то, что еще даже не загорелось. Но Динке так проще.