Николай Кононов - Ночь, когда мы исчезли

И вот теперь эмигрант с красивым именем рассуждал об Иудином вранье и предлагал нам работать на немецкий отдел пропаганды. Нет, конечно, что отдел образования и моя работа в семилетке, что пропаганда – всё равно, но…

Я спускалась по улице по припорошённому льду, боясь оскользнуться и скатиться вниз к проспекту, по которому ездили автомобили. Свернув в переулок и размахивая, как мельница, руками, я вынеслась к оврагу, на дальнем берегу которого маячила каменная церковь. Розово светилось небо, чернели ветки берёз, кричали вороны. Чернел в сумерках дырявый штакетник, за которым утопали в сугробах избы. Мерцающий в церкви огонёк мнился в этой пустыне капелькой надежды.

Кованая дверь с кольцом, я приоткрыла её со страшным лязгом. Показалось, что все-все – старушка за прилавком, где лежали свечи, сидевшие на лавках старушки – обернулись и посмотрели на меня. Женский голос декламировал непонятное. Сама чтица была невидима. Священник отсутствовал. Прихожане перемещались медленно, будто боясь спугнуть сумрак. Ближе к иконостасу стояло несколько человек помоложе.

Я забылась и сняла шерстяной платок, но никто не сделал мне замечаний. Робко, приставными шажочками передвигаясь от одной иконы к другой, я удивлялась, какие они разные. Одни были скупыми, прямолинейными и яркими, с пурпуром, охрой, лазурью, а другие – как в альбоме с живописью: потемневшие толстощёкие купидоны, Христос в плаще, воины в ботфортах.

Тут запел хор и открылись ворота. Церковь казалась пещерой первых христиан, о которых говорил Ростислав. Вышел священник, и все запели нестройно и вкось. Война отделилась от рыхлого тела времени, ухнула в его глубины и исчезла. Мне захотелось остаться в этой пещере с ними – теми, кого я совсем не знала и чьи лица были озарены восковым светом и казались вечными, – и с Богом, который знал всё и смотрел на нас из иного мира.

Всю дорогу домой я вспоминала, в каком классе поняла, что есть силы невидимые и не ощущаемые привычными чувствами: то ли на естествознании, то ли на физике. С тех пор я ждала чудес, но они не происходили, а теперь я понимала, что чудеса – во всём обыденном. В нестройном пении, в свечном блеске и в самом возвращении небесной веры на мою землю.

Я съела три холодные картошины и, не раздеваясь, залезла под одеяло. Сквозь потрескавшуюся оконную раму дуло. Перед глазами летало лицо Ростислава. Он помог найти долгожданное своё – по-настоящему всеобъемлющий смысл, не то что у плоского марксизма и литературы.

Спустя два дня я решила проверить, не обманываюсь ли я с горькой своей тоски, и нашла ту церковь у оврага. Опять началась служба, вышел клочкобородый священник, и все запели, я почувствовала сердцем, что не ошиблась – я вернулась в дом, где не была с младенчества. Тут же разревевшись, я стала утираться платком…

Как ты поняла, Аста, поиск Ростислава стал второй частью уравнения. Найти его оказалось нетрудно. В отделе образования не пришлось ни о чём спрашивать: у доски с Zeitplan висел листок, где от руки был записан адрес агитурока – только не для студентов, а для учителей. Я постаралась пробраться незамеченной, но он, конечно, увидел. Думая, идти ли объясняться, и путаясь в пальто, я разделась, а когда перевела взгляд, показалось, что он с надеждой смотрит на меня. Тут же оба отвернулись.

Я не была изобличена и не была спрошена ни о чём, даже в перерыве. Между нами возникла тайна.

Теперь уже приготовившись, выучив ход литургии и зная, кто из евангелистов какой зверь, я вновь явилась к оврагу. Священник улыбнулся в бороду, которая росла то седыми, то чёрными пятнами, как у собаки. Певчие пели мимо нот, но я плакала и молилась, как могла. Чудом спасённой от материалистов страною чувствовала я церковь и улыбалась старушкам, которые не ожидали от новоприбывшей такой прыти в поклонах. Перед литургией верных священник возгласил: «Оглашенные, изыдите», – и я выбежала.

Осмелев, я напросилась на урок Ростислава, признавшись, что учить грамоте рабочих канатной фабрики мне скучно и я хотела бы посмотреть, как преподают Закон Божий, тем более вера легла мне на сердце. Прекрасно, ответил он, не стесняясь показать радость, приходите в старшую группу.

«Угадайте, кто из царей создал Российскую империю, а остальные уже расширяли её границы?» Усатые старшеклассники начали осторожно перечислять: Пётр Первый, Иван Грозный… Рост слушал, склонив голову, как дрозд, а потом сказал: «Я очень рад обнаружить в вас такие познания, но у России был один не очень заметный, но мудрый государь, известный как собиратель земель московских». Кто-то спросил: «Иван Третий?»

Ростислав щёлкнул пальцами и указал на отвечавшего: «Да! А почему нам так важен Иван Третий? Потому что он взял веру православную у византийцев, которых завоевали турки. При нём церковь стала независимой от прочих восточных христиан, которые вступили в унию с католиками. Константинополь был Вторым Римом, а Иван сделал Москву Третьим. Он, а вовсе не Пётр превратил Русь в европейскую державу. Он полагался на чиновный и торговый люд и велел не целовать сапог господина, а платить налоги по закону. Англичане и французы тогда не имели свода правил, по которым карают преступников и судятся друг с другом, – а при Иване русские составили такой свод…»

Все – и я тоже – слушали Роста, будто бы дыша изменённым, подкрашенным воздухом. Такого учителя никто из нас не видел. Конечно, старшая группа прикипела к Росту сильнее младшей. Среди них было много детей «бывших» и редакторов, врачей, наборщиков.

После того урока мы съезжали с горы по ледяным тротуарам. Рост комично подпрыгивал и показывал всем своим обхождением, что церковные люди вовсе не нахмуренные угрюмцы. Затем он рассказывал о литургии: оказалось, в ранней Византии церкви были лишь конечными пунктами на долгом пути. Сначала христиане шествовали по улицам с хоругвями и иконами, молились и пели – и лишь перед причастием приходили к храму.

Рост находил смёрзшиеся глыбы и пинал их носком валенка, оббивая, покуда не отваливался снег и не оставалась не желавшая разбиваться твёрдая льдышка. Почему столь красивую веру выставили такой некрасивой, нелюдимой, лживой, спросила я, как это удалось?

Если бы вы спросили моего отца, ответил Рост, он бы сказал, что причина в беспамятстве и презрении предков. Но я думаю, что дело в раздражении от социальной несправедливости, которое перекинулось как огонь на церковь, где всегда были свои грешники. Справедлив лишь Господь, прибавил он, и вся человеческая история тому свидетельница.

Я подумала: может, и вправду верно чувство, что мир окутывает некто могущественный и всё обо всех знающий? Просто по скудости осязания и ума своего мы не можем понять это существо – всепроникающее, присутствующее в каждой молекуле и превращающее своей одновременностью годы во что-то вроде линейки. А мы, как школьники, тщимся измерить ей космос…