Анастасия Евстюхина - Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца

Когда ты встанешь, родители позовут тебя завтракать. Они будут при тебе намазывать на ломти булки нежный плавленый сыр. Они будут пить густой от сливок кофе с сахаром. Он пахнет так сильно, что воздух в кухне кажется тягучим и сладким. Как карамель.

Ты пройдешь мимо кухни, растягивая воздух-карамель торопливыми шагами, боясь увязнуть и остаться. Ты скажешь родителям, что позавтракаешь у Люси.

Ты должна так сказать.

Если ты сядешь за стол, то не удержишься.

Ты съешь слишком много.

И, чтобы защитить твое оригами-тело…

…тебе придется делать ЭТО.

Тая берет джинсовую сумку через плечо, расшитую бисером, – с нею она не расстается, там ее блокнот, карандаши, мелки, ручки. Баллончик в потайном кармане.

В кухне приемник заикается в полосе помех, отец на Высоцком сделал погромче; закипающий чайник шумит, как ветер в деревьях, уютно позвякивает посуда.

Мама:

– Ой, ну куда, уши закладывает. Да и треск такой.

– Минуту погоди, сейчас песня кончится. Люблю ее.

– Ладно, хорошо хоть не Летов, а то врубаешь на весь двор диски свои в гараже, стыдно…

Мама открывает холодильник:

– Ты колбасу доел? Вчера оставалось полпалки.

Отец:

– Не брал. Наверное, Тая ночью пришла голодная. День-деньской пропадает, ни обеда, ни ужина.

Высоцкий окончательно захлебнулся помехами; отцу не без сожаления пришлось завернуть круглую, как бутылочная пробка, ручку громкости.

– Да брось. Не может девочка столько съесть.

Отец не глядя, невероятно быстро – на автомате – сворачивает салфетку в лотос.

Тая с детства помнит повсюду оригами – невесомые, стремительные, остроугольные фигурки. Любой конфетный фантик в отцовских руках меньше чем за минуту превращался в игрушку – в цветок, в лягушку, в птицу.

Таечкины самолетики летали дальше и быстрее, чем у других ребят.

– Остатки булки тоже куда-то делись, – сетует мама, – и новый пакет печенья.

– Могла сама куда-нибудь сунуть, как из магазина пришла.

Тая крадется на подушечках пальцев, как рысь, мимо приоткрытой двери в кухню. Но у мамы зоркий глаз и ухо востро.

– Таисия! Доброе утро.

– Доброе, мам.

– Куда без завтрака? Опять соседей объедать? Торчишь там постоянно, как голодная собачонка, вот тебя за стол и приглашают – из вежливости. На самом деле никто кормить тебя не хочет. Садись. Поешь дома как следует. А то мне опять за тебя краснеть. Подумают, голодом тебя тут морят.

А когда ты, мама, не краснела?

Маме регулярно приходилось краснеть: перед гостями – за «художественный бардак» в комнате дочери. Перед гостями особенно тщательно распихивались по углам ненужные вещи, подметались неделями не метенные полы, протиралась запыленная мебель.

В простые дни маме было некогда; с девяти до пяти пропадала она в своем загнивающем (физически и морально) НИИ, где в трудно проветриваемых затхлых помещениях, забитых отжившими приборами, на сорок лет задержался воздух эпохи застоя. А потом она уставала.

Маме приходилось краснеть перед учительницей. За огрызок яблока, сунутый в батарею в кабинете математики в начале пятого класса. За побеги с субботников в школьном дворе. За пряди, выкрашенные зеленкой.

Удивительно, что красный цвет не въелся в мамино лицо навечно.

Перед продавщицей, кондукторшей, консьержкой, билетершей в парке аттракционов… Маме приходилось краснеть за Таю везде.

Во всяком случае, так она говорит.

С крыльца послышался деликатный стук по дереву.

– Войдите! – прокричала мама из кухни. – Это к тебе, наверное, председатель. Где шоколадка? Вчера вроде была. «Альпен гольд» – бормотала она вполголоса. – К чаю нечего поставить. Барабашка, что ли, у нас завелся?

Председатель вошел, откинув рукой тюлевую завесу от мух, заменявшую летом дверь.

– Здрасьте, дядь Ген.

Тая просочилась мимо председателя вдоль стены и вынырнула из влажной тьмы коридора, пахнущей домашними консервами, в желтое горячее утро.

Соседи, как и предрекла мама, завтракали.

Просторное крыльцо под навесом служило летней столовой. Свежие огурцы в салат снимали прямо со «стены» – между бревнами была натянула веревочная сетка – ползучие растения поднимались по ней до самой крыши.

– Садись, я уже скоро! – Люся приглашающе кивнула на свободное садовое кресло.

– Хочешь чего-нибудь? Может, чаю? – предложила Люсина сестра. Ее круглый беременный живот улыбался ситцевыми ромашками.

Домашние оладушки с яблоками. Густая холодная сметана.

Тая опасливо косилась на блюдо в центре стола, где высилась горка круглых, румяных, как детские щечки, оладушек. Цепкий глаз диетчицы приметил на столе и вазочку с шоколадными конфетами, и свежую халу, и мраморную ветчину, и кубики мягкой брынзы.

«Только одну. Всего ОДНУ оладушку. Ты ничего не ела. И потому это совсем не страшно, ОДНА оладушка на завтрак».

«Они пожарены в масле. Они очень калорийные и жирные».

«Но ОДНА – ничего страшного».

«Нет! Нельзя! Даже одну нельзя! ОНО всегда так начинается. ОНО подкупает безопасностью ОДНОЙ оладушки. Съесть оладушку – это пройти по краю пропасти. Ты не сумеешь. Ты опять СОРВЕШЬСЯ…»

– Задумалась, будто замуж зовут. Садись. Я тебе чай наливаю. – Люсина мама решительно выставила на стол еще один прибор.

В каком-то смысле ты ни при чем. Они ведь НАСТАИВАЮТ.

Тая села. Струя кипятка упала в красноватую от крепости заварку. В прозрачной чашке взвился вихрь чаинок.

На блюдце перед Таей возникли две оладушки – широко распахнутые глаза чудовища. Чудовище смотрело на нее испытующим взглядом.

Ты все еще можешь спастись!..

Просто выпей чай.

Чай без сахара.

Без сахара!

Тая тоскливо взглянула на чашку с чаем. И взяла в руку оладушку. И откусила.

Слова «кушать» и «искушение» не случайно похожи…

Нежное тесто, тающее на языке. Распаренные кусочки тертого яблока. Тонкая, как калька, корочка в золотистых кружевных узорах.

Еще один кусочек. И еще. Вот и вторая оладушка исчезла. Тая вспомнила, что не попробовала со сметаной.

ТРИ оладушки. Это нормальная порция нормального человека. На завтрак. ТРИ оладушки – это еще не очень много. Не НАСТОЛЬКО много.

Тая продолжала успокаивать себя до тех пор, пока оладушек не стало восемь. Девятую оладушку она держала в руках. Десятая ждала на общем блюде. Последняя. Тая не хотела портить ее, не убедившись, что остальные уже наелись.

Теперь уже все равно, сколько ты съешь.

Можно навернуть бутерброд с брынзой.

А потом с ветчиной.

И чаю с конфетами попить тоже.

Уже без разницы. Уже и так много.