Рафаэль Боб-Ваксберг - Тот, кто полюбит все твои трещины

Я смотрю на невесту, замершую у алтаря с раскрытым ртом – широко раскрытым ртом – серьезно, клянусь, вы никогда не видели, чтобы кто-то так широко раскрывал рот.

Она смотрит на меня большими глазами цвета лесной чащи: ты можешь в это поверить?

А я смотрю на нее: ну а чего мы ожидали?

Козел бьется в судорогах у меня в руках, и Дороти начинает смеяться. Затем она поднимает руку и выпячивает подбородок, как будто вот-вот пустится в Танец Лесного Эльфа-Рогоносца, и я начинаю смеяться. Она смеется, и я смеюсь, и, клянусь Богами, я самый счастливый мужчина на свете. Я смотрю на нее, освещенную огнем, измазанную кровью, оглушенную Визгами Хора и воем умирающего козла, и жалею, что не могу жениться на ней еще раз. Я хотел бы жениться на ней еще сто тысяч раз.

Я увидел тебя в метро на маршруте Q, в поезде Манхэттен – Бруклин.

Я был в футболке в голубую полоску и бордовых штанах. Ты – в винтажной зеленой юбке и топе кремового цвета.

Ты зашла на станции «Декалб» и села напротив, наши глаза на мгновение встретились. Я немножко влюбился, так по-глупому, когда создаешь в голове полностью вымышленную версию человека, смотришь на нее и влюбляешься. Но я все равно думаю, что это было неспроста.

Несколько раз мы смотрели друг на друга и отводили глаза. Я пытался придумать, что тебе сказать – может, притвориться, что я заблудился, и спросить дорогу, или сказать что-нибудь о твоих сережках в форме сапожек, или просто заметить «Жарко сегодня». Это все казалось таким глупым.

В один момент я поймал твой долгий взгляд, и ты сразу же потупила глаза. Затем достала из сумки книгу и стала читать – биографию президента Линдона Джонсона, – но я заметил, что ты ни разу не перевернула страницу.

Мне нужно было выходить на «Юнион-сквер», но я решил остаться, подумав, что на 42-й улице я мог бы пересесть на 7-й маршрут, но на 42-й улице я опять решил не выходить. Ты, должно быть, тоже пропустила свою станцию, потому что, когда мы доехали до самого конца маршрута на 96-й улице, мы оба просто сидели в вагоне и ждали.

Я вопросительно посмотрел на тебя, наклонив голову. Ты пожала плечами и подняла перед собой книгу; ты пропустила свою станцию, потому что отвлеклась, вот и всё.

Мы сели на обратный поезд – вниз по Верхнему Ист-Сайду, петляя по Среднему Манхэттену, от Таймс-сквер через Геральд-сквер до Юнион-сквер, под Сохо и Чайна-тауном, вверх по мосту обратно в Бруклин, мимо Беркли и Проспект-парка, мимо Флэтбуш и Мидвуд и Шипсхед-Бей, до самого Кони-Айленда. И когда мы добрались до Кони-Айленда, я знал, что должен что-то сказать.

Но я не сказал ничего.

И мы поехали обратно.

Из одного конца ветки Q в другой, снова и снова. Мы попадали в толпу пассажиров в час пик и видели, как она редеет. Мы наблюдали, как солнце садится над Манхэттеном, когда пересекали Ист-Ривер. Я ставил себе сроки: я заговорю с ней до Ньюкерка; я заговорю с ней до Канала. Но по-прежнему хранил молчание.

Долгие месяцы мы сидели в поезде, не говоря ни слова. Мы выживали на пакетиках Skittles, купленных у детей, собирающих деньги для своей баскетбольной команды. Мы слышали, наверное, миллион ансамблей мариачи [5] Жанр мексиканской народной музыки. , чуть не получили по лицу от сотни тысяч брейкдансеров. Я давал деньги попрошайкам, пока у меня не кончились однодолларовые купюры. Когда поезд поднимался из-под земли, я получал сообщения и голосовую почту («Где ты? Что случилось? У тебя всё в порядке?»), пока мой телефон не сел.

Я заговорю с ней к рассвету; я заговорю с ней ко вторнику. Чем дольше я ждал, тем сложнее становилось. Что я вообще могу сказать тебе сейчас, когда мы проезжаем одну и ту же станцию в сотый раз? Возможно, если бы я мог вернуться во времени к тому первому разу, когда на выходные наш состав перевели с маршрута Q на локальный маршрут R, то я бы сказал «Как неудобно», но я не могу сказать это сейчас, правда? После каждого твоего чиха я по несколько дней кусал локти: почему я не мог сказать «Будь здорова»? Этого шажка навстречу хватило бы, чтобы начать разговор, но вот мы все еще сидим в глупом молчании.

Были ночи, когда мы оставались единственными живыми душами в вагоне, а возможно, и во всем поезде, и даже тогда мне было неловко тебя беспокоить. Она читает, думал я, она не хочет со мной разговаривать. И все равно были моменты, когда я чувствовал связь между нами. Кто-нибудь кричал что-то безумное об Иисусе, и мы немедленно бросали взгляды друг на друга, чтобы увидеть реакцию. Пара подростков покидала поезд, держась за руки, и мы оба думали: первая любовь.

Шестьдесят лет мы сидели в вагоне, едва притворяясь, что не замечаем друг друга. Я узнал тебя так хорошо, пусть и видел всегда лишь краешком глаза. Я запомнил изгибы твоего тела, очертания твоего лица, ритм твоего дыхания. Однажды я увидел, как ты заплакала, взглянув на газету сидящего рядом пассажира. Мне было интересно, заплакала ли ты из-за чего-то конкретного или из-за общего хода времени, такого незаметного, пока его внезапно не заметишь. Я хотел успокоить тебя, заключить в объятия, заверить, что все будет хорошо, но это казалось слишком фамильярным; я сидел, словно приклеенный к своему сиденью.

Однажды, в середине дня, ты встала, когда поезд подъезжал к Авеню Джей. Тебе с трудом далась эта простая задача – встать, ведь ты не делала этого уже шестьдесят лет. Держась за поручень, ты подошла к дверям. Там ты немного поколебалась, возможно, ожидая, что я что-то скажу, давая мне один последний шанс остановить тебя, но вместо того, чтобы излить на тебя целую жизнь, прожитую среди этих несостоявшихся почти-что-разговоров, я не сказал ничего и только наблюдал, как ты проскользнула между закрывающимися дверьми.

Прошло еще несколько станций, прежде чем я понял, что тебя действительно больше нет. Я продолжал ждать, что ты вернешься в вагон метро, сядешь рядом со мной и положишь голову мне на плечо. Ничего не будет сказано. Ничего не нужно будет говорить.

Когда поезд вернулся на «Авеню Джей», я вытянул шею, как только поезд подъехал к станции. Возможно, ты была там, на платформе, все еще ждала меня. Возможно, я увижу тебя, светящуюся от счастья и улыбающуюся, твои длинные белые волосы будут развеваться на ветру от надвигающегося поезда.