Мария Метлицкая - Горький шоколад

– Вас? – хрипло сказала мать. – А меня? А отца? Нас кто поймет? – Она резко встала со стула и вышла из кухни.

Кира сидела как прибитая. Уйти? И что дальше? Что вообще дальше? Как быть? Так и сидела бы до второго пришествия. Если бы не услышала рыдания матери. Встала, прошаркала, как старуха, по коридору и наконец решилась зайти в комнату, где спал отец. Он лежал на спине с закрытыми глазами. «Как мертвец, господи», – мелькнуло у нее. Мать, притулившись на краю кровати, рыдала, закрыв лицо руками, и приговаривала:

– Беда, Костя, беда. Ой, какая большая беда!

Сердце сжалось до невозможно острой, как вспышка, боли.

– Мама! – выкрикнула Кира. – Ну какая беда? Ты же все знаешь! Тебе все известно про наши мытарства! Выхода нет, понимаешь? Мишка погибнет. Еще пару лет – и погибнет! А там – там я рожу! Это здесь я старородящая, убогий и презираемый перестарок. А там и после тридцати рожают, мама!

«Все, аргументы кончились», – подумала она.

Но мать прекратила рыдать – в секунду, как выключили. И спокойным голосом ответила:

– Погибнет? Как же! А если и погибнет, так и, прости, слава богу! Выйдешь нормально замуж – у тебя еще есть пара лет. А про внуков – да что это нам, если мы их не сможем растить?

Пораженная, Кира молчала, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Наконец из горла вырвался хриплый, сдавленный крик:

– Господи, мама! Как же ты можешь! Он… Я же люблю его, мама!

– Юля, – тихим голосом откликнулся отец. – Прекрати. Пусть делают что хотят. Их жизнь. Пусть коверкают, ломают – их право. А то, что дочь вырастили такую, так это к нам, а не к ней.

Он открыл глаза и повернул голову к Кире:

– Подпишем тебе твои бумаги, не беспокойся. Все, что надо, подпишем. И давай – в новую жизнь! У вас там получится, не сомневаюсь – если через нас перешагнула, через родину.

Кира ничего не ответила. Последнее, что запомнилось, – глаза матери, растерянные, удивленные и не верящие услышанному. Неужели это сказал ее муж? Как же так? Ведь она так на него рассчитывала.

Кира шла по улице и ревела. Облегчения не было – вроде бы все разрешилось, слово отца закон, как он сказал, так и будет. Отец не из тех, кто меняет решение. Только горечь на сердце, тоска. Душа рвется на части. А они ведь правы, ее старики! Хотя какие они старики? Слегка за пятьдесят – разве это возраст? Но очень скоро они и вправду превратятся в стариков. Отец и сейчас постоянно болеет – сказывается тяжелая жизнь в гарнизонах. Мать еще держится – женщина всегда сильнее. Но ведь они правы, а? Как они будут без поддержки, совершенно одни? Но разве есть альтернатива? Разве она может отказаться от их с Мишкой решения? Ну допустим, она остается – без любимого мужа, без надежд, без перспектив. По-прежнему без угла. Только теперь совершенно одна. С очень незначительным шансом устроить личную жизнь, потому что в первую очередь это не нужно ей самой. Окончательно без детей – это понятно. Но родителей не бросит. На алтаре две жертвы – родители и муж. Кого она выберет?

Вернуться к ним? Хорошо, и это допустим. Хотя что тут хорошего? Не уживутся они. Никогда. Даже в юности было сложно. А уж теперь! Но самое главное не это – самое главное, она им никогда не простит, что они сломали ее жизнь и лишили любимого. И довольно скоро – или не очень скоро, особой разницы нет, это все равно обязательно случится – она начнет их ненавидеть. Одинокая старая дева, снимающая убогую комнатку на задворках Москвы, считающая жалкие копейки, еле выживающая, – в такую она превратится очень скоро, лет через пять. А то и раньше. Нет, конечно, она их не оставит – будет мотаться по воскресеньям, проклиная и ненавидя свою одинокую жизнь. Отстаивать очередь за колбасой и «Юбилейным» печеньем, вырывать из чьих-то рук тощую синюю курицу – гостинцы родным. Тащиться в холодной электричке и снова проклинать свою судьбу.

А там, у родителей, бросаться пятеркой – мать непременно будет требовать, чтобы дочь взяла деньги: «Ты же и так считаешь копейки!» В результате, конечно, они поругаются. Кира откажется обедать, наорет на мать, швырнет на стол банку с вареньем – ответный гостинец – и, громко хлопнув дверью, с облегчением выкатится за дверь. А в электричке снова примется реветь. А потом вернется в чужой угол, на чужую кровать. И опять одиночество – кошмарное, дикое, беспросветное. Уже окончательно и навсегда.

А потом кто-то из них уйдет – уйдет первым. Это жизнь, это нормально. Допустим, отец – это скорее, хотя бывает по-всякому. Если мама останется, она справится. А если останется отец? Он не сможет себя обслужить – ему и сейчас это сложно, без мамы он никуда. И она, хорошая дочь, конечно же, переедет к нему – это не обсуждается. Ну и все, что к этому прилагается, – уход, врачи, таблетки, уколы. Каши на воде. Нытье, капризы. Мать привыкла, терпит – муж. А она, дочь? Нет, она не стерва – она, безусловно, исполнит свой долг. Станет выслушивать жалобы, претензии, терпеть. Злиться, раздражаться, но терпеть, неумолимо превращаясь в окончательную скрипучую зануду. Только простить ему она не сможет, нет! Меняя белье, купая его в ванной, подавая ему еду, она всегда – всегда! – будет вспоминать, что осталась из-за них. И это чистая правда.

Ну а если первым уйдет отец, с матерью начнутся вечные ссоры. Они никогда не понимали друг друга. И никогда – никогда! – она не забудет и не простит ей те слова: «Погибнет? Как же! А если и погибнет, так и, прости, слава богу! Выйдешь нормально замуж – у тебя еще есть пара лет».

Никогда. Если только не наступит полнейшая амнезия.

Ну а потом Кира стала себя успокаивать. «А на что ты рассчитывала, дорогая? На горячие объятия и бурную радость от эдакой вести? Ага. Ты, кстати, думала, что будет куда хуже – например, они откажутся подписывать разрешение на выезд. Была почти уверена в этом. И получается, что все сложилось совсем неплохо. В обморок никто не упал, «Скорую» не вызывали. Свыкнутся с мыслью, привыкнут – деваться-то некуда. Ни им, ни мне», – вздохнула она и слегка успокоилась. Надо подождать, переждать, и все устаканится. Главное, что она решила. И без потерь не бывает – во всяком случае, в подобных ситуациях. Всегда надо жертвовать. Всегда будут жертвы. В конце концов, таких, как они, сотни и даже тысячи. И все как-то живут. Жестоко? Жестоко. Будет за это платить? Безусловно. Готова? Готова. И переключилась мыслями на Мишку: «Как он там?»

Домой почти бежала. «Домой»… По темным окнам поняла – его еще нет. Сердце сжалось. Открыла дверь и поняла, что Мишка дома – споткнулась о его ботинки в прихожей. Бросилась в комнату – одетый, он лежал на кровати.

Села на край:

– Мишка, милый! Все – плохо?

Он дернулся, кашлянул и мотнул головой:

– Нет, все в порядке, если можно так сказать. – Истерично и коротко хохотнул.