Ася Май - Эфемерность

Это отец может вести скучную жизнь посредственного адвоката, это мама может кипами строчить свои посредственные романчики. Я – из другого теста.

Цезарь с удовольствием возвращается в террариум. Он все равно хороший собеседник, то, что мне нужно.

Родители за стеной скандалят. Судя по звону, мама демонстративно принялась бить тарелки.

В детстве, помню, я этого пугался. Меня тревожили их ссоры, шум, битье посуды. Я сидел под одеялом, и молился, как учила бабушка, и том, чтобы это прекратилось.

Бабушка всегда говорила, что, если очень хорошо попросить Бога, он обязательно откликнется. Если ты хороший человек, конечно.

Однако, то ли я нехороший человек, то ли Бога нет, но он так ни разу не откликнулся.

– Ты ни во что меня не ставишь!

Бум! Минус тарелка.

– Ты забыла свое место!

Бум! Надеюсь, это не моя любимая чашка. Только не снова.

Сейчас мне больше не страшно, и я больше не молюсь. Но я думаю, лучше бы они развелись. К чему терзать и себя и меня? Многие говорят, что развод – это плохо, нужно сохранять отношения ради семьи, ради детей… Но что, если семьи уже попросту нет? Если брак разваливается, и даже суперклеем его не склеить, к чему всех мучать? Мучать себя тем, что я буду жить с этим человеком «ради», мучать детей, что они видят эти бесконечные скандалы и ссоры «ради»… Ради чего? Лучше бы они развелись и один из них стал бы «воскресным родителем».

Интересно, любят ли они еще друг друга?

Мысли о любви неизбежно наводят меня на мысли о Катерине. Катерина кажется мне абсолютно неземной, не такой, как все остальные.

– Могла бы она полюбить меня?

В наступившей тишине мои слова звучат жалко и виновато, точно мне самому неловко говорить об этом.

– Что касается любви… – Цезарь замирает на ветке, внимательно смотря на меня, точно ему очень интересно слушать про тонкости человеческих отношений. – Никто не станет любить тебя, если ты – сломан. Если ты сложный, если ты грустный или проблемный.

– Никто и не обязан, – Цезарь отвечает мне смешным, басовитым голоском, и быстро прячется за веткой, точно смущенный собственной смелостью.

– О любви можно говорить долго, – я старательно делаю вид, что не слышу реплики паука, – ведь весь мир старательно кричит вокруг нас: люби, и будь любимым! Иначе все это не имеет смысла. Сколько бы ты не говорил, что ты полноценный, что тебе не нужны отношения… Социум обступает тебя со всех сторон, опутывает паутиной неприятных вопросов, косится на тебя неодобрительно, как будто, раз ты не в отношениях, с тобой что-то не так. Ты замечал, как порой девушки горделиво тычут повсюду собственным замужеством? «А вот я с мужем…», «мой муж», «мне муж»… Точно всем вокруг обязательно нужно быть в курсе, была бы их воля они бы на лбу себе написали: «ЗАМУЖЕМ». Мама тоже так делает, знаешь?

– Почему? – паук деловито шевелит лапками, и в голосе его слышится живое недоумение. – Даже сейчас, когда все вокруг такие свободные, сильные и независимые?

– Ну… – я раскачиваюсь на стуле, размышляя, позволяя разрозненным мыслям скользить в голове, точно ленивым змейкам.

Дверь моей комнаты распахивается, с треском ударяется о стену, отец на пороге багровый и злой, и у меня по спине бегут знакомые с детства мурашки. Пусть я уже не ребенок, но его вид все равно пугает. Так пугает дикий, прущийся на тебя клыкастый кабан.

– Ты!

Я?

– Ты опять не вынес мусор с утра, бестолочь ты этакая! – грохочет отец, потрясая кулаками. Это выглядело бы по-мультяшному смешно, если бы не было так страшно.

– Я… я опаздывал в университет, – к своему стыду, я бормочу, как ребенок, невнятно и робко. Вместо того, чтобы дать отпор, я снова прячусь в песок.

– Итак нихрена по дому не делаешь, одна единственная обязанность у тебя! Только и можешь что шляться везде, да просиживать штаны за компьютером, вот заберу его у тебя!

Отец брызжет слюной, говорит путано, скользит осоловелым взглядом по комнате, ища, до чего еще можно докопаться.

– Это мой компьютер, и ты…

– В этом доме ничего твоего нет! – голос отца становится отвратительно визгливым.

– Виктор? – мама заглядывает в комнату, брезгливо морщится от громких криков.

– Не влезай! Слышишь, ты, щенок?! – отец тянет меня за воротник футболки, заставляя неловко подняться, встряхивает, бесцеремонно и грубо. – Тут нет ничего твоего, ты на это еще не заработал! Сидишь на моей шее, ешь мою еду!

Воротник футболки трещит, и я с омерзением думаю о том, что она растянется. Больше нельзя будет ее носить, а ведь она была моей любимой…

– Виктор! – мама трагически виснет на другой руке отца, драматично вскидывает печальное лицо, – Виктор, прекрати, оставь нашего сына в покое!

Отец выходит из себя еще больше. От него кисло пахнет алкоголем, но сильнее его вывела ссора с мамой. Когда они вот так ссорятся, ему всегда необходимо выпустить пар, и обычно именно я попадаюсь ему под руку.

Внутри все тяжело содрогается, я вновь ощущаю липкий детский ужас, не в силах противостоять этому напору, и лишь безропотно позволяю ему трепать себя, как старую безвольную тряпку.

– Ты меня понял, ты, ничтожество?

Отец игнорирует вопли матери, багровея все сильнее. В душе я надеюсь, что его голова лопнет, как перезревший помидор.

– Ты еще даже себе на трусы не заработал, ты…

– Да пошел ты!

Я выпаливаю это быстрее, чем успеваю остановить себя, и отец тут же выпускает меня, точно его пальцы ослабели от шока.

– Что ты…

– Пошел ты, ублюдок! – уже громче возвещаю я, отпихивая отца, растерянного и беспомощного пухлого плюшевого мишку, а не дикого кабана.

– Денис…

– Сыночек! – мама вскидывает руки, ее лицо искажено печалью. Она раздражает меня, этой свой жалкой любовью, от которой она лебезит, точно запуганная собака, жалкой любовью ко мне, зависимой и нелепой любовью к отцу.

– Вы оба, катитесь к черту! – я подхватываю рюкзак, вылетаю из комнаты, больно ударяясь плечом о косяк, и уже выходя из квартиры слышу их приглушенную, горькую ссору:

– Это все ты виновата, если бы… Он бы тогда не был таким избалованным единственным ребенком, ты…

– Прекрати! – мама почти визжит, скрывается за дверью спальни с громким хлопком.

Они ругаются из-за аборта. Из-за абортов.

Как будто не родившиеся дети призраками кружатся вокруг них, и потихоньку растаскивают их брак на ниточки.

Улица встречает меня благословенной тишиной и приятной прохладой. Не родившиеся дети, образ кабана-отца, ползающая на брюхе псина-мать, все они остаются за спиной.

Я иду по улицам, минуя осиротевшие детские площадки, печальные и пустые, яркие маяки круглосуточных пивнушек, пизанские башни старых сталинок.

Я иду, пока ночь не сгущается вокруг меня темной чернильной пустотой, пока злоба и боль внутри меня не превращаются в ледяной расчетливый шаг.