Татьяна Булатова - Стрекоза ты моя бестолковая

Завершив процедуру опечатывания, лейтенант Куруськин в окружении дородных Ждановой и Смирновой покинул подъезд и мгновенно зажмурился от бившего в глаза солнца. После катакомб зловонной Марфиной квартиры мир казался ослепительно-белым, и по белому проскальзывали какие-то радужные всполохи. «Прям северное сияние!» – подумал несчастный участковый и пришел в хорошее расположение духа. День близился к полудню, задача номер один была выполнена: дом № 24 по Западному бульвару очищен от мяукающей заразы во главе с придурковатой Марфой Васильевной Соболевой.

Впрочем, лично ему, Анатолию Сергеевичу Куруськину, сама Марфа не сделала ничего дурного. Всегда тихая, сомнамбулически улыбавшаяся беззубым ртом, всякий раз при встрече торопившаяся сделать какой-то немыслимый «реверанс»… Шут его разберешь, откуда его взяла! Вроде говорили – из деревни сама-то. А по документам – из Охотничьей. Так это какая деревня? Железнодорожная станция: перрон, два двора. Значит, ни из какой Марфа не из деревни! Жданова вот – из деревни, не перепутаешь. Кулак как арбуз. Плечи – сажень. И лицо уж больно грубое, как у каменной бабы в степи. Когда под Донбассом служил, таких видел. А эта… В кости узка, глаза плошками на пол-лица, и ходит все время словно танцует. Балерина, е-мое.

Перед глазами очумевшего от запаха молодых тополей участкового как-то совсем не вовремя поплыли зеленые всполохи. «Ба-а-а-а, – огорчился Толя Куруськин. – Чего это со мной? Не иначе как отравление. Нечего было этих баб слушать. Бац – печать на дверь, и дело готово. Иди себе в отделение, завтракай». Мысли о еде вызвали у лейтенанта приступ тошноты, и он присел на лавочку возле подъезда, на которой все еще восстанавливал свои силы управдом Гаврилов.

– Душно что-то, – не поворачивая головы, пожаловался Петр Вениаминович.

Куруськин молча кивнул.

– Может, гроза или что там…

– Дождь обещали, – нехотя выдавил из себя участковый, побледневший от накрывшей его разом мутоты.

– Я, может, не про то, – промямлил Гаврилов, – но женщину, товарищ лейтенант, жалко. – Управдом покосился на не мытые годами окна квартиры Марфы Васильевны.

– Жалко, – быстро согласился с ним Куруськин и стряхнул с форменных брюк рыжий кошачий волос.

– Оно, конечно, антисанитария там и запах, но уж сама-то Марфа – божий человек, дурочка, одним словом, – продолжал Гаврилов свою покаянную речь. – Почто мы, участковый, ее так?!

– По заявлению, – официально ответил лейтенант и вздохнул: – Разве ж это от меня зависит?

– А от кого? – все так же, не поворачивая головы, поинтересовался управдом.

– А хоть бы и от вас, – неожиданно строго заявил Куруськин и, как на допросе, задал вопрос: – Заявление от жильцов дома подписывали?

– Подписывал, – подтвердил Петр Вениаминович, и лоб его покрылся испариной.

– Ну, а что хотите-то?

– Нехорошо мне как-то, – признался Гаврилов, буквально еще утром грозившийся разворошить это кошачье логово.

Куруськин с пониманием посмотрел на управдома, но о своих чувствах не сказал ни слова, постеснялся, можно сказать, так как был при исполнении и лицо официальное. Да и что он мог сказать расстроенному управдому? Ни-че-го. Да и вообще – не его это дело. Его дело, чтобы порядок на вверенной территории, чтоб соблюдение паспортного режима, чтобы пресечение хулиганства и мир во всем мире. «А остальное – увольте!» – захотелось заорать молодому лейтенанту, перед глазами которого стояла Марфа Васильевна Соболева. Точнее, не стояла, а кружилась, как тем ноябрьским утром, когда пошел первый снег и он, участковый Анатолий Сергеевич Куруськин, следовал к месту службы, поеживаясь от особой предзимней зябкости. Запрокинув голову и открыв рот, блаженная Марфа, приплясывая, кружилась на месте, плавно взмахивая руками.

– Взлететь собираетесь? – неловко пошутил тогда молодой участковый, чем напугал завороженную вращением женщину.

Замерев на минуту, та внимательно посмотрела на улыбавшегося ей человека в форме и, широко открыв рот, засунула в него палец.

– Что? – растерялся тогда Куруськин и покраснел, не зная, как быть дальше.

А Марфа, быстро сообразив, что в намерениях участкового не было ничего угрожающего, улыбнулась ему беззубым ртом и с упоением вновь начала вращаться.

– Каша, – прошептала Соболева и, откинув голову назад, тоненько засмеялась: – Каша… Ешь… Вкусно.

Куруськин вслед за Марфой посмотрел в низкое серое небо – на лицо упали снежинки.

– Каша, – причмокнула она и доверчиво потянулась к лейтенанту. – Ешь…

Изо рта женщины пахнуло гнилью, лейтенант отшатнулся и, не удержавшись, вытер лицо.

– Е-е-ешь, – снова предложила Марфа Куруськину и, словно в секунду забыв о нем, возобновила свой одинокий танец, передвигаясь к центру двора, то поднимая, то опуская гибкие руки.

Когда лейтенант покидал прилежащую к двадцать четвертому дому территорию, блаженная стояла на детской деревянной карусели, широко расставив ноги и не двигаясь. «Снежинки ловит!» – догадался участковый и вспомнил себя за тем же занятием. Воспоминание отбросило его на лет пятнадцать-двадцать назад, в не устающее удивляться первому снегу детство. «Ну уж нет! – с усилием выдернул себя из нахлынувших воспоминаний. – Где я? А где она, эта сумасшедшая», – пробормотал он и решительно встал с лавки, чтобы отправиться к делам насущным и важным.

Именно на них сослался и управдом Гаврилов, кряхтя поднявшийся со скамейки:

– Ну, Анатолий Сергеич, делу – время, потехе – час, – произнес он, абсолютно не вдумываясь в истинный смысл приведенной пословицы.

– Хороша потеха, – буркнул Куруськин, – обхохочешься…

– Я не то имел в виду, – покраснел Петр Вениаминович. – Намеревался сказать: хватит сидеть на солнышке греться, пора и честь знать. Дел невпроворот.

Куруськину захотелось спросить: «Каких?» – но вместо этого участковый расправил плечи, взял под козырек и решительно зашагал в сторону детской площадки, где на краю песочницы расположился выдворенный из Марфиной квартиры бородач.

Заприметив приближающегося милиционера, мужичок вытянул ноги и скрестил руки на впалой груди, приняв позу отрешенного мыслителя, задумавшегося о закономерностях бытия. Весь его вид говорил о том, что все вопросы житейского характера – ничто по сравнению с думой, его посетившей.

– Документы, – протянул руку лейтенант, и в голове пронеслось: «А зачем мне его документы? Спрашивал ведь уже. Все равно не покажет».

В ответ бородач, не меняя позы, поднял на участкового щедро исчерченные красной сосудистой сеткой глаза и с недоумением посмотрел.

– Спрашивали уже. Нету. – Он почесал заросшую щетиной шею и развел руками.

– А были?