Александр Митрохин - Персидский балкон

Мужчина был похож на русского императора Николая Второго. Те же русые волосы, слегка поднятые и зачесанные набок, тот же прямой нос, узкие брови, а его борода придавала больше щеголеватости его моложавому лицу, чем старила. Словно написанное художником-дилетантом лицо с отсутствием асимметричности. Очарование накрыло меня, как платок голову восточной девушки, не оставляя свободного места в голове для других чувств. Впиваясь глазами в каждый мускул и каждое еле уловимое движение его лица, я не мог оторвать взгляда. Как наркоман, я не знал предела моему визуальному наслаждению, глаза хотели все больше и больше. Каждый капилляр в его глазах, каждая паутинка волос, каждая трещинка на губах были изучены мной по несколько раз.

Завершая свои наблюдения, я пришел к мысли, что поистине красивых людей не так уж и много. В большинстве своем в них красива лишь молодость, и только чьи лица сохраняют ее с годами, можно назвать по-настоящему красивыми. Молодость сама по себе уже совершенна: нетронутая годами кожа без видимых изъянов от морщин, не погрубевшая от солнца, высушивающего ветра и внешних факторов воздействия, тело, источающее лишь приятные запахи, не замаскированные посторонними ароматами духов, лишенное лишнего веса, не успевшее набрать его за годы холодных зим, проведенных в замкнутых клетках, в которые люди запираются, создавая иллюзию безопасности, красота в изящности форм. Любой недостаток в молодости можно преподнести как индивидуальность. Но стоит пройти десятку лет, и из ста человек только на одного мы сможем смотреть с внутренним восторгом и вожделением, мечтая о его губах на своем теле. Красота, как острый ум, как отпечаток бога или генной мутации, дана немногим для созерцания непреклонной разницы между людьми. И ни одни попытки человека в стремлении подарить красоту людям путем покроя элегантной одежды, создания разных стилей и моделей красоты, модных причесок, популяризация татуировок и всякой другой мишуры не исправят ничего, потому как даже во всеобщекажущейся заурядности действительно красивый человек будет способен останавливать на себе взгляды истинных ценителей и во сто крат будет желаннее по моде одетого, стильно подстриженного мужчины или женщины, потому как после тридцати, (а от кого-то, может, даже и раньше) от него не ушла красота. Лучше всего сказать, что от большинства уходит молодость, потому что только она была их спутницей в период поиска себе партнера, в детородный период, когда биологический импульс наиболее сильно подталкивает нас к его выбору.

Я пришел к этой мысли, когда рассматривал других мужчин в вагоне и сравнивал их с напротив сидящим нечаянным спутником. Он был воплощением моей теории. Изъянов у него не появилось со временем. Я уверен, он становился только привлекательнее и доказал бы это, покажи мне его ранние фотографии. Он так же, как сапфировое стекло швейцарских часов, не имел признаков времени, и только мастер, собиравший их, знал год выпуска. Подлинная красота вне времени, она навсегда и останется в истории, может, и не будучи фундаментальной.

Пара продолжала держаться за руки. Они прожили в браке, наверное, уже не один год. Каждый был погружен в свои мысли, может, даже и неглубокие: что сварить на ужин, какое вино выбрать по случаю приезда тещи, почему сегодня не завелась машина, не сходить ли им в кино. И как будто в подтверждение моих догадок мужчина показал на висевшую афишу фильма. Улыбнувшись, жена молча кивнула.

Я вышел на станции Маркаде, обернувшись на продолжавшую сидеть пару, запечатлев ее еще раз в памяти как мою первую осознанную встречу с красотой. Конечно, потом были и другие встречи, более запоминающиеся, более фееричные, вдохновляющие, но эта была как первая любовь, как первый в своей жизни снег для южан, как розовый фламинго, прилетевший на твою террасу и бесцеремонно расхаживающий по ней, как у себя дома. Какой бы она ни была, – она будет первой.

За этими воспоминаниями я не заметил, как мои случайные сегодняшние спутники вышли из электрички и я погрузился в сон от разморившей меня духоты в движущемся по раскаленной равнине поезде.

Проснулся я на конечной станции. Вагон уже был почти пуст. Я взял свою дорожную сумку – она была почти пуста из соображений, что я приехал всего на несколько дней с деловым визитом и решил заехать и сюда, где знал, что здесь меня всегда ждут. Сойдя на перрон, меня встретил Николоз с не отпустившей его красотой и молодостью за годы разлуки и с как всегда безупречно подстриженной бородой…

Каждый вечер город приглашал меня на беседу. Мы разговаривали друг с другом образами. Темное небо с далекими бликами говорило со мной тихо, почти молча, неразличимо бессвязно. Желтые огни в вертикальном порядке несли к моему сознанию скрытую мысль. Каждый вечер случался этот таинственный разговор с вечным, многолетнестоящим мерцающим великолепием. И был он в содержании своем скорее бессмысленным, но направленчески подталкивающим к внутреннему ответу или даже решению.

Каждый вечер огни зажигались в одно и то же время, в одинаковом порядке, с одинаковой яркостью, и в этой симфонии света и теней я находил неповторимое очарование, неспособное увидеть прошлой ночью. Синий цвет неба был настолько глубоким, будто бы способен взять тебя мягкой ладонью за руку и увести в глубокое себя к бесконечно далеко светящим звездам. Они готовы были открыть мне тайну. Каждый вечер я доходил до предела, за которым вот-вот она должна была открыться, но ускользала от меня, заставляя с постоянной периодичностью возвращаться к ним своим взором. Как контрастом им на земле теплым желтым светом наполнялся город. Фонари и окна заполняли его. Эти огни были ярче, чем одинокие звезды, поэтому город на их фоне казался пестрым в пламени искусственного света. Они начинались высоко в горах на уровне глаз, и, созерцая их с высокого балкона, казалось, что они создают собой черту, грань между необъятной глубиной и осязаемой близостью, и заканчивались прямо у моих ног, даже за мной, в моей комнате, я был в них, я был частью этой фантасмагории огней. Они стелились по всему городу, заполняли его улицы, укромные подвалы, просторные набережные, мостовые, проспекты, одевали своими красками деревья и многовековые соборы, придавая их стенам еще больше величия, вечности, прятались в придорожных палисадниках и появлялись вновь, одевая невесомым покрывалом все, что в состоянии окинуть был мой взор. Город стоял, мерцая будто живой в своей непоколебимой недвижимости, ведя со мной молчаливый диалог.

Каждый вечер я был у него на исповеди. Пытался найти ответы вместе с ним на вопросы, буравящие меня изнутри мелкими сверлами, пытаясь пробиться единственно правильным решением. Я стоял, будто Александр на персидском балконе, и окидывал взглядом завоеванный новый мир, принадлежавший ему одному, любовался чужой культурой, нашедшей отражение в каждой арке внутренних двориков, в каждом портике маленьких церквей, крестах на соборах, резных перил на балконах домов, в каждой узкой улице этого города. И так же, как и он, я был тогда одинок в окружении людей, сколько бы их ни было. Они ничего, безвоздушное пространство, меня окружающее – дотронься и ничего не почувствуешь: ни мягкости, ни теплоты, ни формы, ни очертания – бессвязная субстанция, не выраженная ничем для чувственного восприятия. Со временем она как будто проникала вовнутрь, заполняя все, делая меня похожим на нее, наполняя страхом однажды меня растворить в себе.