Владимир Ноллетов - Княжна на лесоповале

Ей вспомнились слова поручика о ненавидящих взглядах солдат. Девочка не сомневалась, что подобные взгляды ранят его так же сильно, как и ее. А он натыкается на них, наверное, каждый день. И как кто-то может смотреть на него с ненавистью! На него, бесстрашного героя!

– Революционеры есть разные, – говорил тем временем профессор Вязмитинов. – Есть такие, кто действительно желает нашей стране поражения. Это предатели. Их надо судить. А есть революционеры-патриоты. И к ним стоит прислушаться. У них много здравых идей. Они хотят сделать Россию демократичной страной, хотят, как справедливо заметила княжна Марина, дать простому народу свободу.

– Не созрел еще наш народ для свободы, – проскрипел фон Ауэ. – Он необразован, груб, завистлив. Обуздывать свои дикие инстинкты не умеет и не хочет…

– Как вы можете так говорить, дядя! – воскликнула Марина. – Вспомните речь Достоевского на открытии памятника Пушкину. Достоевский считал, что у русского народа, с его добротой, совестливостью, жаждой правды, есть великое предназначение – указать истинный путь человечеству.

– Идеализируете вы с Достоевским простолюдинов, княжна, – со вздохом произнес барон. – Вот оно, прекраснодушие русской интеллигенции. Прекраснодушие и незнание настоящей жизни. Это какая-то любовь без взаимности. Интеллигенты превозносят простонародье, в любви к нему объясняются, а оно в ответ их ненавидит. Оно ведь ненавидит не только богатых и дворян, но и просто образованных людей.

– Вот как раз Достоевский идеализировать не мог, – сказал профессор, поправляя пенсне. – За четыре года каторги он узнал народ более чем достаточно.

– Именно на каторге поверил Достоевский в человеколюбие русского народа, – добавила Марина. – Этой верой проникнуты «Записки из Мертвого дома». Не зря Лев Толстой восхищался этим романом.

– И именно после каторги он первым предупредил о лютой ненависти простонародья к дворянам, – подхватил Ауэ, – Однако наше образованное общество, воспитанное на любви к народу, ему не поверило.

Марина больше в разговор не вступала. Было заметно, что она нервничает, что тягостно ей сидеть за столом. Несколько раз она останавливала долгий и внимательный взгляд на поручике. Марина едва скрыла свою радость, когда ужин закончился.

Мирославлев остался ночевать у Ясногорских. Рано утром он уезжал на фронт.

Княгиня долго не могла уснуть. Думала о Марине. После ужина она попыталась ее расспросить, но дочь уклонилась от разговора. Лишь снова заверила, что все хорошо. По словам Марфуши, в кухню зашел швейцар и велел ей сказать княжне, что пришла какая-то старуха, говорит, что должна передать письмо княжне Марине, лично в руки, срочно. Спросить прямо, от кого письмо, княгиня не решилась. Что было в том письме? Почему оно так встревожило дочь? Швейцар подтвердил слова Марфы. И еще сказал, что было и другое письмо княжне. Та самая старуха приносила его днем. Княгиня думала и время от времени вздыхала.

Ее муж был человеком горячим, страстным, увлекающимся. За это, вероятно, она его и полюбила. Дочери характером были полностью в отца. Это и радовало княгиню, и пугало. Она считала, что страстность дочек и их витание в облаках – сочетание опасное. Они могли натворить ошибок.

2

– Что я тебе расскажу! – с заговорщическим видом проговорила повариха Матрена. – Ни за что не поверишь!

Она раскатывала на кухне тесто. Это была грузная мужеподобная женщина с крупной головой на короткой шее. Она обращалась к Фекле Доброхоткиной, матери Марфуши. Та чистила картошку.

– Я вечером на кухне допоздна была: после гостей работы много. Прихожу к себе. Вино, которое не допили, с собой прихватила. Сижу, попиваю. В доме тишина. Видать, все уже спят. Вдруг слышу: вроде кто-то по коридору идет. Крадучись. И к офицеру к этому, высокому, с раненой рукой, стучит. А его в комнате как раз напротив моей поселили. – На первом этаже, в левом крыле, по одну сторону коридора располагались комнаты для гостей, с видом на Неву, по другую – для слуг. Сами Ясногорские занимали второй этаж. – Тихо так стучит. Я грешным делом на Варьку свою подумала. Смотрю в замочную скважину: нет, не она. А кто бы ты думала?

В добрых голубых глазах Феклы промелькнул испуг.

– Неужто Марфуша?

– И не она.

Фекла облегченно вздохнула.

– Марфуша моя приличная.

– Ничего плохого про нее не скажу. Так кто?

Дряблое доброе лицо Феклы выглядело растерянным.

– Уж не знаю, что и сказать…

– Средняя барышня!

– О господи!

– Стучит, а сама оглядывается. Офицер ее впустил. Этак через четверть часа выпустил.

Фекла покачала головой.

– Никогда бы не подумала.

– Так это еще не все! Ровно в двенадцать… Ах ты паршивец! – Появился Степка. Матрена напустилась на него. – Барыня на тебя жалуется. Говорит, горничной нагрубил. На всех, говорит, волчонком смотришь. – Степка взял со столика один из оставшихся от ужина пирожков. Жевал его, угрюмо и дерзко глядел на мать и молчал. – Хочешь, чтобы я места лишилась? На что мы тогда жить будем? Смотри у меня! Будешь себя так вести – выпорю!.. Мусор вынеси! – Степка ушел с мусорным ведром. – Так вот, ровно в двенадцать – я на часы посмотрела – опять шаги. Опять тихий стук. Опять к офицеру. А я еще не ложилась. У меня, когда пью, сна нет. Смотрю: теперь старшая барышня стучит! – Фекла всплеснула руками. – Тоже оглядывается. Но она у офицера недолго совсем пробыла. Выходит – а на ней лица нет! Чуть не плачет. Видать, получила от ворот поворот…

На кухню зашла дочь Матрены Варька, невзрачная приземистая девушка лет восемнадцати. И у нее, и у Степки было в лице что-то упрямое и недоброе. Одета она была в новое красивое платье. Варвара выполняла у Ясногорских работу прачки. У нее, как и у поварихи, Феклы и Марфуши, была своя комната. Она была ленивой и неисполнительной. Иногда ее видели пьяной. Княгиня терпела Варьку, потому что ценила кулинарные способности матери.

– Ну и очереди за хлебом! – сказала она, помотав головой. – В жизни таких не видала.

Фекла вздохнула.

– Что уж тут: третий год война.

– Людя́м хлеба не хватает, а барыня мне кулебяку и торт заказала, – заметила Матрена с коротким злым смешком. Она пригляделась к дочери. Подняла густые брови. – Это еще откуда?

– Подарок.

– Подарок? От кого? От офицера? Так и ты, бесстыжая, к нему ходила?

– Еще чего! От… От старшей барышни подарок… Пирожок возьму.

Варька схватила пирожок и вышла из кухни.

– Темнит что-то Варька, – задумчиво произнесла повариха. – Платье-то, видать, дорогое.

– Княжна Марина могла подарить, – сказала Фекла. – Она добрая. Намедни мне платок подарила.

– Такое платье и она не подарит. И за что Варьке-то дарить, лентяйке такой? Нет, темнит дочка… – Повариха вздохнула. – Непутевая она у меня.