Яков Сычиков - Храм детства

Вы (почувствуйте – почувствуйте себя этим негодяем) ставите в специальном оконце печать на больничном и радостные выходите в город. Боль, как рукой, снимают глоток алкоголя и торжествующие чувство ограждения себя от неприятностей на работе и – свободы на ближайшую неделю. Встает вопрос: что делать? Да что угодно: весь мир лежит перед Вами, в карманах полно денег от полученной недавно зарплаты, и Вам ничего больше не нужно жалеть – ни себя, ни здоровья, ни получки: все эти предрассудки не действительны теперь, – по крайней мере, на время действия вашей болезни, прорвавшейся сквозь жир души и выплюнувшей вас наружу мироздания таким вот гаденьким и безобразным, каким Вы и сами себя не знали, а оказались вот таким.

Теперь Вы оправились, отряхнулись, причесались, похлопали себя по щекам, сделали: «Бррр, матушка!», глядя на свое отражение в витрине пивного ларька, – и стали готовым к нашему путешествию. Вы убрали в рукав бутылочку – на улице – осень, и самое время – носить в рукавах бутылочки – и идете в метро, той походкой, которая говорит сама за себя о вашем настроении души и отношении к происходящему.

Метро: Вас слегка подташнивает – скорее, ото лжи этих насупившихся рож, от их ней мнимой озабоченности, чем от выпитого, – вы видите, что они ненавидят вас и не хотят уступать Вам место, им кажется, что Вы – ничтожество, а Вас от них тошнит; и вот, к довершению всего, – какая-то девушка громко, на весь вагон, высказывает некоему кавказцу, чтобы он не приставал бы к ней и что если есть мужики в вагоне – они ему сейчас покажут. «Мужики есть?!» – громко спрашивает она и останавливается на (здесь я в первый раз осекся с местоимением и перешел повествовать от своего лица, поэтому так и продолжу далее, – да и хватит Вас мучить, а то перестанете читать меня, все! – беру всю ответственность на себя, – я, я этот негодник, – к тому же вдруг мой эпос разверзнет правительственных масштабов тайну, да? – ну к чему вам такие проблемы?!) – на мне как на ближайшем представителе нужного ей вида взглядом. Я недоумевающее смотрю на нее, как бы говоря: разве не видите вы мое состояние? как можно? – и, не выдерживая, оборачиваюсь, собирая все силы, кричу: «Мужики-то есть, в конце концов?!» Никто не двинулся. Как говорится – ни слова, ни жеста! Какой-то паренек выпрыгнул было, но вдруг сам себя испугался и сошел на подоспевшей вдруг высадке. Я смотрю на одного лысого пидора, который уткнул свое слизняковое лицо в галстук и сжимает белыми ручками кейс. Мне стало противно еще больше и я вышел на следующей же станции, до которой, к счастью, и ехал, в сердцах ругая всех – и даже самую эту псевдопотерпевшую: ишь, мужика ей захотелось в вагоне метро! О разврат!

На воздухе мне становиться лучше и я прощаю всех и выпиваю еще – за их здравие. Стою на привокзальной платформе в сторону от Москвы (пусть это ни о чем вам не говорит, ни намека) и жду электропоезда, который увезет меня отсюда. Дожидаясь, я наблюдаю, как молодая спившаяся пара занимается на скамейке любовью, точнее прелюдией к ней. Но меня это не отвращает, наоборот – я вижу в этом настоящее, искреннее проявление этого близкого мне чувства. Их красные, опухшие лица сливаются и переминаются друг о дружку, желтые пальцы обоих соприкасаются подушечками, и сжимаются их липкие руки. Любовники потеют под зимними куртками и вязаными шапками, – но не снимают их – видно, исходя из принципа: что сброшу, то пропью, – брызгают слюной, похотливо улыбаются глазами, и смеются, чмокаясь, охриплыми голосами. Я поглядываю то на них, то на солнце и делаю очередной глоток, с которым солнышко как будто начинает припекать сильнее и люди вокруг становятся ближе и родственнее.

Подъезжает, наконец, пустая электричка – я захожу. Глаза разбегаются – на какое место сесть? – я прилаживаюсь то к одному, то к другому, скачу, прыгаю с места на место, нацеливаясь пятой точкой, – и выбираю любимое место у окна, хотя и сразу знал, что туда сяду. За окном – подворотни, кривые закоулки, улочки, шлагбаумы, цыгане, мусор, менты, бомжи, картонки – все те же проявления разносторонней любви к ближнему. Постепенно, с каждой остановкой, вагон наполняется пассажирами – и вот уже молодой пенсионер танцует мазурку между рядами сидений. И ему – представляете? – дают, ему дают и сыплют в ладоши и оттопыренные кармашки затертые монетки и бумажечки. Жалость это, или тот же эгоизм? И если жалость, то в ком?! В тех людях, которые даже, когда вы умрете, скажут: «Во как легко отделался! Раз – и все! И не ходил под себя, вы посмотрите! Ек – и нет его, а нам тут разгребай после него, хорони, деньги трать, да своих еще проблем хватает!» И в этих людях просыпается жалость, или сострадание, к танцующему шизофренику или к вот этому чумазому цыганенку, которого кормят только, чтоб он работал (как и всех, в принципе, нас). А у Вас – у Вас проснулась совесть?! «А как же!» – скажите Вы, высыпав приличную горку монет на черную, цвета денег, ладошку цыганенка, но, как Вам показалось, негритенка, что еще жалостливее в России. Да ладно, оставьте уж!

Салон все гуще занимают серые лица соотечественников и румяные иностранцев, которых достаточно развелось в многонациональной столице; когда я смотрю на них, мне приятно дополнять эту картину время от времени поднимающимся к моему горлышку горлышком бутылки водки. «Мммм!» – пускаю я через нос – а некоторые на меня при этом недоверчиво косятся – и решаю закурить, но не при людях, а выхожу в тамбур – курить при других людях, более к этому готовых. Облокачиваюсь спиной о стенку, делая глубокую затяжку, и выпускаю дым в потолок. Смотрю на лицо напротив, на столбы за окном, на провода; лицо напротив равно заменяется другим лицом. И это новое лицо достает из-за пазухи пузырь, откручивает пробку, протягивает мне – и спрашивает: «Будешь?» Я, конечно, отвечаю «да» и отглатываю на сколько совесть позволяет, грамм на сто – сто пятьдесят, все остальное залпом допивает предлагавший. Чуть хмурится, мнет губами, выдыхает прелый воздух с примесью успешно усвоенного желудком спирта, говорит: «Второй сын в Чечне остался… за деньгами поехал!»

Я делаю понимающий вид, будто сочувствую, а сам сравниваю в это время вкус испробованной водки с той собственной, которую еще имею в рукаве. «Все с одной бочки!» – мысленно заключаю и предчувствую, что скоро будет давка, – спешу сесть на помеченное моей кепкой место. Из соседнего вагона через незакрытые форточки ветром доносятся голоса трогательной песни: «Был пацан – и нет пацана!..» «И шапки долой, и рюмки до дна, за этого пацана!» – нараспев вторит мой внутренний голос, и глаза наливаются соленой влагой. Но это не слезы – это вино – лишнее вино. «Нет, не лишнее!» – отзывается мой внутренний голос и преуспевает в этом вопросе, вынуждая меня добить бутылочку. Вдруг! Тут! Тьфу! Короче, одним мощным рывком двери из тамбура раздвигаются, раздается хрипящий крик: «Я убью тебя, лодочник!» – все оборачиваются: бородатый громила делает уверенный шаг вперед и – нашему вниманию предоставляются: свежая пресса, горячие беляши, пончики, мороженое – и все из одного лотка со льдом. Я, наконец таки, решаюсь закусить – и покупаю беляш и кроссворд (я назвал бы это кроссворд в лаваше). Поданный мне беляш отдает запахом детства: вытошненного в пакете, бабушкой и вонючим Икарусом. Читаю первый в кроссворде вопрос: «Первый президент СССР?» «Тьфу, ебаный в рот!» – произношу вслух и делаю вид, что отгоняю газетой мух – последних мух холодной московской осени.