Ольга Горбачева - Вайнах

Я тогда кричала сильно. Негодование так и рвало меня на части. Все хорошее, что подарили мне предыдцщие сорок минут исчезло, не оставив после себя следов. Я была злая. Очень злая. А еще мне было обидно. Я знала, что понедельник нас всех соберут на линейку, куда вызовут наших и без того истерзанных родителей. Потом будут долго и с выражением рассказывать все, что мы и так прекрасно знали и если честно, то давно уже раскаивались. Каждый по своему конечно, но все же расскаивались. Плохо глотаемый комок жалости к Лысопеду заполз в горло практически всем на следующий же день после поджога. Пришла Фаина и рассказала, что Лысопед рыдал в учительской. Ее старшая сестра преподавала в нашей же школе и она всегда была в курсе учительских дел.

Лысопед так плакал, что его отпаивали успокоительными, а руссичка и вовсе хотела скорую вызывать. Несчастного химика все успокаивали, но никто не мог понять, почему он так сильно убивается по брюкам, которые уже давно пора было выбросить. А еще лучше по-настоящему сжечь. То, что у Лысопеда была сложная финансовая ситуация в семье все конечно знали. Мать у него больная. К постели прикована уже много лет. Лекарства он ей дорогие покупает. Продукты хорошие. На себе во всем экономит, но не до такой же степени.

– Да не расстраивайтесь вы так, Николай Петрович, миленький! Так же себя и до инфаркта можно довести! Ну, что же вы так? Мы вам вот денежку собрали. До зарплаты как-нибудь дотянете. Вам ли не привыкать? – пытались успокоить несчастного сердобольные учительницы.

Но, Лысопед и не собирался успокаиваться. Его узенькие плечики беззащитно подпрыгивали, сопровождая каждый всхлип.

– Да, что мне эта зарплата? Нет, простите пожалуйста! Не хотел никого из вас обидеть! Это случано, знаете ли… Вырвалось. Просто дело не в деньгах и не в том, что я испугался. Я когда в университетской лаборатории работал, думаете не возгарался? Э-э-э! Еще как возгарался. Подобными шутками меня сложно напугать. А вот штаны!! Штаны, понимаете? Нельзя мне было их лишаться! Никак нельзя! Абсолютно!

Такой неожиданный эмоциональный всплеск совершенно обесточил всех сочувствующих. Оно то понятно, что человек многое пережил. Но, чтобы из-за штанов…

– Ну, хватит, хватит уже убиваться. Все пройдет, пройдет и это. Штаны конечно были замечательные, но мы обязательно все вместе отыщем вам точно такие же штаны. Ну, или совсем-совсем похожие на ваши. В крайнем случае можно пошить, тогда точно как близнецы будут вашим брюкам. Сейчас портные такие изворотливые! Наловчились как! Вы и разницы не заметите. Так новые же будут, без дырок и протертостей! Еще на десять лет вам хватит. Носить, не переносить! -на распев словно маленького ребенка убаюкивали полуживого от истерики Петровича благородные рыцари женского преподавательского состава.

Наконец слезы на секундочку остановились и Николай Петрович тоненьким, какой бывает только у стареньких бабушек или детей голосом посвятил всех в историю своих неразменных брюк.

– Понимаете, мы с мамой всегда вдвоем жили. Отец уехал в командировку еще до моего рождения. Выполнять какой-то важный государственный долг. Это мне мама так всегда говорила, а я потом уже вырос и понял все. Но, молчал. Не хотел ее расстраивать. Пусть себе думает, что я верю. Пусть ей легче хоть немного станет. Она меня всегда так любила, так любила..Передать невозможно. Но, редко так кого любят, знаете ли… Время трудное было для нас. С хлеба на воду перебивались. Голодали часто. Я то никогда не голодал. Она мне все свое отдавала. Недоедал -бывало. А чтобы голодать- такого не было. Помню, она мне булочку подкладывает, а я говорю: " Мам, а как же ты? А тебе?» А она мне отвечает: " Так я уже свою съела! Вот пока ты в школе был, не стала тебя ждать и съела.». Ну, съела и съела. Я же рос тогда. Есть хотелось. Да, честно говоря и не задумывался особо. В институте уже обо всем догадался и пообщел себе, что поднимусь на ноги, закончу с отличием и буду мать баловать, да ни в чем никогда ей не отказывать. Но, сами видите, что из этого получилось. Я бы может и правда дальше пошел, да мать слегла. Неходячая. Уход постоянный нужен, а кто ж за матерью будет лучше ухаживать, чем сын? Вот и пришлось на работу сюда в школу устроиться, потому что это самая близкая работа была по специальности. А кроме химии я ничего не умею. На зарплату учителя матери конечно здоровье не купишь, но на лекарства хватает и Слава тебе Господи. Не жалуюсь. Но, одно время, лет двенадцать тому назад пошел я на рынок, матери курицу для бульона покупать и тут подходит ко мне цыганка. Колоритная. Кудри длинные, черные. Вся в юбках, в детях, да в золоте. И вот берет она меня за руку и внимательно мне в глаза так смотрит. Растерялся я. Молча стою. Нет, чтобы руку выдернуть и уйти себе куда глаза глядят. А она, бестия словно все что внутри меня творится чувствует. Посмотрела мне в глаза еще раз, да так пристально и говорит: " У тебя жизни нет. Губишь ты себя. Так одиноким дурачком и останешься. Мать твоя болеет, да из тебя все соки пьет. Ты конечно сын, должен ее поддерживать, но судьба у каждого разная. Тебе свою строить надо. А мамаша твоя только о себе думает. Помрет ведь, а с внукам так и не порадуется.»

– Не надо так про мою маму- говорю. Она женщина вполне порядочная. И почему это она по вашему помирать то должна?

А цыганке той все равно. Словно и не слышит она меня. Дай, говорит денег, я тебе всю правду расскажу. Сам же видишь, что я про тебя все знаю!

А я и правда ей верю. Но, денег то нет. Или цыганка или курица. А дети ее орут как оглашенные. Мать свою за подол все дергают. Испугался я до беспамятства. И уже мне не до матери и не до курицы. Убежать хочу. Ноги ватные. Пот в три ручья течет. А она все продолжает: " Заплати за гадание, а то не будет тебе жизни. Заплати, да пойдешь с Богом себе на все четыре стороны. Я тебе подскажу, что делать тебе надобно, чтобы жизнь свою пропащую наладить хоть как-нибудь! А пожадничаешь, так пеняй на себя. Я на тебя заклятье наложу. Я твои глаза уже видела и запомнила. Одного моего взгляда достаточно, чтобы на человека заклятье наложить.»

– Разве можно на людей заклятье накладывать?

– Еще как можно. Особенно на тех, кто сильно жадничает. Жадность это грех большой. Скупость людей в могилу сводит, до добра никого не доводит.

И тут она как дернет меня за брючину. Я как раз в тот день в этих самых злополучных штанах был, в которых меня ученики «благодарные» подпалили. Правда, они тогда еще новехонькие совсем были. Неделю кажется как купил. От ужаса я чуть не завопил. А она и говорит:" Мать твоя помрет из-за жадности твоей и дурости. В тот день это случится, когда ты штаны эти снимешь. И от заклятья этого могу тебя избавить только я. Запомни.»