Пётр Иголкин - Химически чистое искусство

© Пётр Иголкин, 2022

ISBN 978-5-0056-9380-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Безумная затея, которая может появиться в голове у здорового человека, если тот попал в жизненный тупик. Человеку же больному (в характерных для этого случаях) свойственно задумываться об этом, но только желающий выздороветь будет мотать головой так сильно, чтобы вытрясти из себя данную мысль начисто.

Это действие, которое ничего не привносит, а лишь убавляет – срок жизни, количество возможностей, ошибок, перспектив. Закрывает не только двери, из-за которых тянет холодом, а вообще все, хорошие и плохие. Дальше идти нельзя, потому что просто некуда.

Это выбор; выбор не сильного и не слабого. Это выбор страдающего человека. Это выбор. Но конец.

Это бессмысленное причинение самому себе нефизического вреда.

Это не антипод счастья, а проявление нашего самолюбия, уходящее корнями в детский просящий плач.

Зачастую то, что будет понято другими как слабость; то, что маркирует страдающего как ненужного.

Лишняя опасность в жизни, такой способ оправдания, который нужен, чтобы не делать то, что необходимо.

Речь выше шла о липовом страдании. Маркируйте его как угодно.

Постскриптум: вышесказанное не затрагивает то, что часто путают с пониманием страдания. Имеется в виду, что путаница между депрессиями, неврозами, обсессиями и прочими психическими явно негативно выраженными чертами человеческих натур и сред их окружающих, никогда не закончится среди тех, кто не знает себе места, лишь бы «пострадать». Вышеназванные недуги – очевидно – негативны и являются болезнями. Однако страдание – не депрессия.

Если цинизм являет собой то, что позволяет маркировать явления как угодно вне зависимости от норм и правил, то такая маркировка должна обойти стороной хотя бы маркировку страдания.

Как бы не было странно, но это то, что нам мнится, видится в будущем; то, что мы, скорее всего, никогда не сможем увидеть перед собой.

Это бездоказательные попытки предвидеть будущее, которое постоянно пугает нас.

Это то, что в современном мире неизменно связано с мерзостью межлюдских отношений. Можно сказать, это – прогнозирование нашей неудачи, которое связано не с буквальной опасностью жизни, а с опасностью нарушить тонкий баланс счастья и общественного представления о нём.

Быстро отдаляющееся состояние, к которому привыкаешь гораздо скорее, чем осознаёшь, что это оно и было.

Субъективное, не маленькое и не большое то-не-знаю-что .

Не иллюзия; иллюзия счастья – это не счастье. В счастье нет ничего необычного. Оно может быть даже у того, кто в него не верит. Но тот, кто в него не верит, не может печалиться, что у него нет счастья.

Это непонимание того, что уже имеется; непонимание того, что счастье не цель, а путь.

Это сама возможность за что-то уцепиться в другом человеке, чтобы вынести хотя бы часть того, что нами может быть понято.

Это всегда сложно. Сложность появляется, например, когда люди говорят, что не понимают других людей, и начинают печалиться по этому поводу.

Это то, что строится из разных представлений об одних и тех же словах; различны в данном случае могут быть эмоции, значимость, степень воздействия и так далее.

Это степень той допущенности к информации о другом человеке, которая приобретается после того, как мы сможем доходчиво понять себя и понять, как передать то, что нужно передать.

Реальность не иллюзия.

Иллюзия – вечный ненавистный и обожаемый спутник человеческой культуры.

Искусство – это умение, способ понимания и выражения реальности и иллюзии.

Наука – правильное «искусство».

Искусство – не наука. Это что-то совсем другое.

Любовь… Любовь – это прекрасный проигрыш.

Любовь… Восхитительная иллюзия?

Любовь… Хоть убейте, я не знаю, что это такое.

Если совсем вкратце:

Это было больно и быстро.

Так, как бывает при лучших раскладах.

Какое-то время я ничего не чувствовал, но понимал, что я ещё есть. Это такая ситуация, которую легко описать следующими словами: я не знаю… не знаю, что со мной происходит. Правда, понятнее от этого не станет.

По телу поползла боль. Ногам будто повезло больше, чем всему остальному организму, – их я не чувствовал вовсе. Или, быть может, их просто не стало? Пока не могу точно сказать. Если бы у меня оставались силы просто открыть глаза и взглянуть, я бы непременно это сделал.

У всякого бывало такое, когда отлежишь, например, руку и ощущаешь окоченелость в ней. Стоит только распрямиться, дать ток крови – появится жжение, которое заполнит ткани. Такое приятное и покалывающее жжение, как при иглоукалывании; такое тёплое, устрашающее, что спросонья может показаться, будто отращиваешь новую часть тела. Что-то похожее я ощущаю сейчас. Разве что разительно больнее.

Но я не верещу – ни писка, ни слюны, ни сжатых зубов, ни-

– че-

– го .

Если бы меня спросили: «Всё в порядке?», – я бы категорично ответил – нет.

Если бы меня спросили: «Что у вас болит?», – я бы категорично ответил – всё.

Если бы смог ответить, конечно.

Вместе с тем я слышу пронзительный гул в ушах, напоминающий тот, что появляется во время прилива крови к голове при разнице давлений.

В общем и целом, я дышу. А значит, что-то пошло не так. Причём продолжает идти, пока я дышу и думаю об этом.

Если это можно назвать «думать», конечно.

Не знаю, сколько времени я провёл в таком состоянии, но его явно хватило бы, чтобы Полина убежала как можно дальше и забыла обо всём, что произошло за последнее время. Только бы с ней всё было в порядке… Мы хотели, чтобы со всеми нами всё было хорошо, мечтали жить не там, где нас угораздило родиться, а в другом мире. Не в лицемерном, унижающем достоинство науки, искусства, любой критики и благоразумия мире, а… в любом другом.

Всего было пять этажей. На «единице» полёт нарушил козырёк подъезда. Я задел его телом, чем смягчил падение Полины, и в итоге мы упали на асфальт. Весь полёт я наигранно держал перед собой картину, падал вниз спиной, а Поля всё это снимала. Тоже в полёте.