Медина Мирай - Школония

Я услышал скрип пола у себя за спиной. Пот стекал по лбу, из груди рвался крик ужаса. Этот крик начал будто разрывать легкие на части. Я почувствовал, как кто-то резко придавливает меня к полу.

Все это время в комнате кто-то был. Он наблюдал и выжидал, когда я приму жалкие попытки спасти отца.

Я не смел оглянуться назад. Казалось, если сделаю это, сердце разорвется от страха. Тело, дыхание и жалкий голос дрожали в унисон. Я ждал, когда он уберет ногу и вонзит мне в спину нож, и тогда я перестану слышать шум в папиной комнате, не узнаю его трагическую судьбу и не увижу больше Данила. В тот момент от безысходности я желал укрыться от этого ужаса в любых объятиях. Даже в объятиях Аниты.

Удары за стеной прекратились вместе со стонами отца. Я посмотрел туда, где секундами ранее еще слышал его голос, служивший знаком, что он еще жив, что он рядом, борется за наши жизни.

Дверь открылась. Меня била дрожь, но я поднял взгляд. Высокий человек, облаченный в черное: маска, брюки, рубашка.

Это они. Это ШМИТ.

Он провел ладонью по шее.

Что это значит? Что означает этот жест?

Я знал ответ, но не желал его принимать. Этого не может быть. Почему так произошло? Разве человек не получает то, что заслуживает? Разве мой отец заслужил такую судьбу?

Это я виноват.

Я мог изменить наши судьбы. Наши жизни были в моих руках. Если бы тогда я написал отцу о ШМИТ, если бы Данил рассказал папе о них, этого бы не произошло.

Давление на спину спало. Заскрипел пол, и мимо меня прошел тот, кто находился в комнате с самого начала. Мужчина из коридора раскрыл дверь, и они вместе с двумя другими направились к выходу.

Я не верил, что это закончилось. Разве они пришли не за моей жизнью? Так почему уходят? Ведь вот же я!

Папа… Папа… Папочка! Я пополз к нему. Перед глазами все расплывалось от пелены слез, крупные капли катились по щекам. Я почти добрался до его двери. Она была слегка приоткрыта.

Вдруг я почуял запах горелого со стороны кухни. Оглянувшись, увидел, как пылают занавески и жадный огонь стремительно охватывает все вокруг. Тогда я понял, что за шум слышал на кухне. То был разливающийся керосин.

Это конец.

До двери в комнату папы было четыре шага. Я хотел умереть рядом с ним. Ни о чем другом больше и не думал.

Но дым охватил уже весь коридор. Черной копотью покрывались стены, плавилась техника, горела мебель, цветы на тумбе за считаные секунды погибали от языков пламени, что тут же охватывал тумбу.

Я начинал задыхаться.

Еще три шага. Три несчастных шага, и я буду там, рядом с папой. Он еще жив. Он жив, он должен быть жив!

Я осознавал, что во мне пробуждается эгоизм: пусть для меня счастье погибнуть после того, как услышу последний вздох отца, но для него сгореть живьем – мучение.

А разве не мучение для меня сгореть живьем? Почему же я боялся быть зарезанным, но не боялся сгореть? Ощущать смертельное прикосновение пламени, чувствовать, как оно разъедает кожу до крови, запекая ее…

Почему не боюсь?

Страх умереть, так и не увидев папу, был сильнее.

Воздух тяжелел, дыхание становилось реже. Я не мог больше мыслить здраво, но одно понимал точно – я не увижу отца.

Я не доползу. Я задохнусь. Я умру.

Белая комната. Без конца и края.

Нет горящего дома, нет отца. Все, что меня окружало, – белая слепящая пелена.

Я стоял на коленях. Каждый прерывистый вдох отражался от стен. Здесь было холодно, и лишь обхватив себя за плечи, чтобы согреться, я заметил, что на мне нет одежды. Прикосновение к коже пробудило волну боли.

Я лег на пол. Взглянул на свои руки и ужаснулся, заметив белые волдыри на коже, красные пятна и местами раны, из которых медленно вытекала густая кровь.

Разум и чувства не сходились во мнениях: чувства не выдавали паники, а разум кричал: «Что со мной?!». Но где-то в отдаленном уголочке души зарождался ужас. Потихоньку боль в теле становилась настолько невыносимой, что, казалось, я горю живьем. Я уже сгорел живьем. Сгорел тогда, дома.

Я поднял голову и вновь оглянулся. Вокруг ни души.

«Я умер?»

– Нет, – вдруг разнеслось по всему пространству.

Это был голос папы. Он доносился откуда-то сзади. Я повернулся к нему и вскрикнул от увиденного. Передо мной стояло обугленное тело. С раскрытым ртом, с оголенными зубами, а вместо глаз – воронки. Две черные большие воронки, от которых я сразу же отвел взгляд. Я так и чувствовал, как они затягивают меня в себя, в свое логово, в свой смертельный покров. От этого кружилась голова, сводило живот и начинало тошнить.

Все тело было похоже на большой кусок угля, где из трещинок, опутавших плоть, подобно паутине, сочилась густая кровь, стекавшая по почерневшему телу. Он не был похож на моего папу. Он напоминал чудовище из кошмаров, после которых ты никогда не уснешь и каждый раз, открывая глаза ночью, будешь видеть перед собой это существо с раскрытым ртом и торчащими зубами, которыми оно вот-вот оторвет от тебя кусок.

В тот момент, лежа перед папой, я испытал такой страх, от которого не отойду уже никогда.

– У рыженького мальчика был один друг. Друг ушел. Сколько друзей осталось? – хрипло произнес он.

Я вспомнил свой первый сон с его участием. Он спросил: «Что страшнее для человека: смерть духовная или физическая?» Теперь он снова спрашивает нечто странное. Но ведь это все просто моя фантазия.

В первые секунды мне показалось, что это чушь, но задумавшись… Рыженький мальчик – это я, единственный друг – Данил. Один друг ушел. Сколько?..

Я снова поднял взгляд на отца, но на его месте стоял мальчик. На вид ему было от силы девять. Весь истерзанный, в разодранной одежде. У него были светлые, почти русые волосы. Милое личико, испачканное грязью, одежда в крови; он стоял босой, с нечесанными волосами, в которых застряли листья. И печально смотрел на меня. Стал подходить. Все ближе и ближе, пока не опустился на колени и устрашающим шепотом не произнес:

– Это нечестно. Почему именно я, а не ты?

Неожиданно все перед глазами исчезло. И мальчик, и свет. Пришла тьма. Я услышал голоса. Не мог разобрать, чьи они, но каждое слово било, словно молот по леднику, разбивая эту тьму, образовывая на ней вмятину за вмятиной, трещину за трещиной, и, в конце концов, вытащило меня из кошмаров, выдуманных моим воспаленным сознанием.

– Доктор, он приходит в себя! – окончательно вырвал меня из мира грез звонкий девичий голос.

Я раскрыл глаза. Разум еще не отошел от сна, но при виде девушки в больничной шапочке со спущенной к подбородку маской и в белоснежном халате, я понял, что нахожусь в безопасном месте – в больнице.

Девушка перевела взволнованный взгляд на мужчину, который был одет так же, как и его коллега.

– Пришел в себя, наконец-то, – сказал он мягко, с облегчением, словно только что опустил какую-то тяжелую ношу.