Александр Малиновский - Голоса на обочине

– Служил у немцев?

– Служил, – отвечает Леонтий.

– В расстрелах участвовал?

– Вам же бумагу прислали. Что спрашивать? – так вроде Леонтий отвечал. Мне Миша рассказывал.

Председатель долго тоже не стал разговаривать:

– Ну, раз эдак, то вот что скажу: стихи запретить писать вам никто не сможет. Но печатать мы вас не будем. Точка!

Я говорю брату Мише:

– Как же так? Каратель, и такие стихи хорошие? Не верится.

А он мне:

– Талант – он как чирий! Может и на заднице выскочить!

А тут утечка произошла. По посёлку про Леонтия слушок пошёл…

Что же делать? Как быть? Ума не приложу: полицай в моём доме? Жить-то как вместях?

Леонтий-то пропал сразу. Не появлялся у меня. Всё решилось враз. Пришла домой – его вещей нет. Туда-сюда. На столе записка: «Уехал. Прости».

И всё! Куда? Чего?

Он даже деньги в шкафу не тронул. Вот ведь?..

…Я до сих пор не могу его представить палачом. Слово-то какое? К нему не идёт…

Вот умом допускаю: документы есть. И всякое другое… Сидел опять же… Судили…

А сердцем никак. Не принимает сердце… А вдруг ошибка? Не соединяется во мне всё в одно целое. С этим теперь и живу…

Недавно ездила к той старушке, у которой он жил до меня.

Может, думаю, что узнаю о нём. Увижу.

«Нет, – шамкает хозяйка, – как съехал в тот раз, больше его не видала. А ты кем ему приходишься? – спрашивает. – У него, сердешного, ведь никого, как знаю, не было».

Говоришь, в голодные годы твой дед с семьёй уехал в Сибирь, и потому все они остались живы? Случалось и такое… Только с нашей-то семьёй по-другому было. Если б только с нашей…

– Вы хорошо помните те годы? – спрашиваю. Лицо старика трогает вялое подобие усмешки:

– Ещё бы! В памяти такие зарубы остались…

– Могли бы рассказать? – спрашиваю.

– Мог бы, только не сейчас. Неважно себя чувствую после операции. Недели через две, может быть…

…Старик рассказывал несколько вечеров. Я редко перебивал его вопросами. То, что я услышал от него, сидя вместе с ним в скверике во дворе, меня выбило из равновесия. Я несколько дней приходил в себя. Не мог ничем заняться сосредоточенно, пока не понял, что надо услышанное записать. Перенести на бумагу. Не мог носить в себе…

…Рассказ его я, как сумел, сгруппировал, удалил из него повторы… Нигде и ничего от себя… Местами опустил подробности, которые показались мне неимоверно дикими… Всплывали в памяти отрывочные сведения из архивных документов. Но передо мной был живой свидетель…

«Видишь ли, в некоторых уездах Самарской губернии в 1920 году не выпало ни одного дождя. Поля и луга на глазах выгорали. Появились полчища саранчи.

Уже в 20-м году у нас в деревне начали есть жёлуди. Ели их пока наполовину с мукой, потом с мякиной, лебедой. Ещё с репейником этим.

…И 21-й год оказался таким же засушливым. Так много стало пожаров. Горели леса, горели деревни вокруг. А тут холера! Тогда говорили, что она пришла из города. Наступил форменный мор.

Мой родитель с зятем Николаем поехали в Уральск на двух подводах за продуктами. Они не вернулись живыми. Нашли их убиенными, когда, значит, они уже возвращались. Недалёко нашли, тут, за околицей. Лошадей увели. Продукты пропали тожа…

Я догадывался, кто это свершил, седёлку нашу опознал. Но куда с этим? Пришибут только…

…Все, кто мог, к концу 21-го года гужом потянулись кто куда.

Кто на скрипучих телегах, кто в кибитках, кто как… Мимо нашей деревни день и ночь шумели повозки, мычали коровы, тянулись верблюды…

Плач детский и стон взрослых слышались отовсюду.

Пошло страшное воровство. У кого корову, у кого овцу уведут со двора. И зарежут.

И нашенские уезжали.

Мама у нас года три уж как умерла. Вдвоём мы с сестрой Настёной остались. А она на сносях. Вот-вот родит. Куда мне деваться из деревни? Всё на меня легло, на двенадцатилетнего парнишку.

А мор продолжал косить народишко. Ели корни и камыш. Разные мослы, которые много лет валялись в пыли, начали сушить и тереть. Получалась костная мука. Ели речной ил, глину…

Так было и у нас, и в других местах. Дети и взрослые ежедневно ползли в помещение сельсовета с милостью дать хлеба. Кто высохший, как скелет, кто до безобразия опухший.

С наступлением холодов ни травы, ни кореньев не стало. Поели почти всех собак и кошек. Ели всё, что казалось съедобным.

Тут уж начали вымирать целыми семьями. Обезумевшие родители бросали замерзать своих детей на морозе в поле.

Пока земля не замёрзла, как-то ещё хоронили. И то не везде.

Уцелевшие, одичавшие собаки растаскивали трупы. В нашей деревне умирало человек по шесть в день. Маленькие дети от голода грызли себе ручонки. Их связывали.

Начали есть древесные опилки, размалывали ветки молодняка. Спасало не надолго. Болели и мёрли.

…Тут зачали воровать трупы с могилок. Перестали приносить умерших детей на кладбище, оставляли для еды.

Я раньше читал тогда, что людей едят. Но это там где-то, за семи морями, а тут у нас…

Меня спасали мои ноги. Я был бегун. Утащу что-нибудь съесть!

И лови меня!.. А как обессилел, плохо стало.

Разок срезал у Родичевых в сельнице гужи у хомута, а они не поддаются. Сколько ни варил, ни в какую… Твёрдые и хомутом пахнут.

Другое дело, когда у них отелилась корова. Место, ну этот, послед, они повесили на переруб в сарае. Я его и умыкнул. С мясцом мы оказались с Настёной. Но когда это было? Чуть не год назад ещё.

Бояться я начал, когда плохо стал двигаться. Как бы не прибили. Доступным оказался…

…Разок братья Зуйкины пожаловали разбираться. Я у них из погребицы меж делом капкан стибрил. Придёт весна, думаю, вдруг суслики ещё остались…

…Уже сумерки наступили. Они к мазанке нашей направились.

Один из них с лопатой. А я уже давно почувствовал, что они меня пасут. Перебрался ночевать в сарайчик. Пока братья в избе были, я ползком к Дунькиному оврагу. А сил-то нет, как раньша… Ткнулся в кусты сирени на полпути передохнуть. Эта сиреневая кулишка и спасла меня. Лежу и вижу перед носом два черепа человечьих и кости разные. Вспомнил, как летом ещё отца с сыном Кичайкиных здесь видел брошенными. Они это.

Мне бы вскочить, да – к оврагу! А не могу, прижало к земле…

Всё же скатился я под уклон и поколтыхал, подальше от дома.

Настёну они не тронули.

А вскоре старший из братьев Зуйкиных отравился, не знай чем…

…А тут роды у Настёны. Сосед Степан принимал. Кому жа ещё?

Все, кто рядом, немощные.

Пуповину дядька Степан резал отцовским сапожным ножом.

…Настёна умерла после родов как-то быстро. Отвезли мы её со Степаном в амбар. Земля уж как железная была. В амбаре том складывали людей до весны, когда земля оттает.