Александр Малиновский - Голоса на обочине

…Родители его переехали в Ульяновск, и наш звездочёт вместе с ними.

…А мне грустно так стало, будто во второй раз с детством своим простилась.

Опять этот старик на берегу Волги. Мы с ним говорим не один уже раз.

Вернее говорил-то больше он. Моё дело – слушать.

– Зовут меня Иваном Сергеевичем, как Тургенева, – сказал он мне сегодня. – Про вас я узнал. Вы книжки пишите. Мне про то пастух коровий Володя сказал. У него есть одна ваша, тоненькая такая.

«Вот почему, – отметил я про себя, – он назвал меня впервые на «вы»».

…И сегодня в разговоре старик часто повторялся, как и прежде. Видно по всему, что постоянно думает над тем, что говорит. Пытается выбраться из плена, а всё ж не по силам.

Одному не по силам, вот опять попался ему я…

Но от меня большая ли помощь?..

А он, кажется, на меня и не надеется:

– Говорил, что тоже силишься понять жизнь? Такую какая есть, какой она стала. И почему она такая? Определена граница, двух твоих институтов не хватит… Понял ли я, что такое жизнь, в свои восемьдесят лет? А как её успеешь понять, когда будто в одну дверь вошёл, а в другую тотчас вышел!.. – он оказывается помнил наши разговоры дословно. – Написать хочешь повесть о простом человеке? Но ведь была уже «Повесть о настоящем человеке»? По-другому хочешь сказать? Ну-ну…

Старик было смолк. Но его тут же толкнуло изнутри, он встряхнул большой белой головой:

– У нас на магистрали, на большаке сейчас кто? Скажи мне? – он перешёл, не заметив на «ты». – Молчишь! А я отвечу! Не сразу, потерпи.

Встал, чуть прошёлся, разминая ноги. Остановился около меня, заговорил нервно:

– Жизнь наша – Россия! Без России мы никто! А какой Россия стала?.. Помнишь, у Шукшина кино было? Там один мужик начитался Гоголя и придавил себя вопросом: «Если Россия – птица-тройка. И мчится, как птица, то кто на тройке? Ответь мне?» Так, по-моему, спрашивал? Михаил Ульянов, ну, который играл этого дошлого мужика. Вон когда ещё накренились мы… И домчались такими до конца двадцатого века. Перенесла Россия нанесённый удар, переживём и нынешние беды… А пока у нас на самом виду Бога не ведающие люди. Торгаши! Разворовывают, растаскивают всё, что могут. По алчности. Не моргнув глазом, считая это за доблесть. успех любой ценой! и сколько тех, кто от безысходности, от нужды переступил черту?! Копошатся… Многие на обочине оказались. Те, которые не торгуют ни ворованным, никаким… Мильёны таких!.. Трудятся как и раньше. Или доживают своё, кто стар. И ненужным оказался… Если их и видят пока, то смотрят на них, как на дефектных каких… Вот тебе и матерьял для второго тома «Мёртвых душ». Бери его прямо из жизни. Черпай по полной… Только душу не выстуди…

В наш интернат брали из больших семей и где не было одного родителя.

Без интерната, не знаю, что бы из меня получилось в жизни…

У мамы нас четверо, она неграмотная…

В интернате были свиньи, коровы, огороды. Одежда всегда у всех аккуратная. Я до интерната никогда не носила туфли, откуда им взяться? А тут одели, обули нас. Всё как положено. Научили шить. За выходные я могла сшить два сарафанчика. Во как!

Кормили хорошо. Полдник. Сыр, масло, пельмени сами делали. А нас – около трёхсот человек. Дядя Коля поваром был, такой добрый. А жена его Зина – завхоз. Они часто брали меня к себе на выходные. Люди такие сердечные. Хоть и хорошо было в интернате, а в семью хотелось…

…Нас родители не брали на лето домой. Нечем было кормить.

Зато походы какие! На всю жизнь в памяти остались…

У меня, кроме походов и рисования, ещё одно увлечение было.

Перед самыми окнами интерната был лесок: старые тополя, клёны, три огромных ясеня. А вдоль этого леска посажены молодые деревья, рядком. Я до сих пор хорошо помню. Слева направо: две сосёнки, клён, потом вяз, совсем от него недалеко – дубок, затем – три черёмухи (одна за одной), два куста сирени. И, наконец, последняя в ряду – ива. Такая кустистая и развесистая. Плакучая.

Как я любила возиться с этими деревцами! Завела дневник наблюдений и старалась заносить в него всё примечательное. Тогда ведь не было ещё ни телевизоров, ни магнитофонов, ни сотовых телефонов, как теперь. Свободными были…

Книги и природа!.. Экологически чистое детство! Так теперь я скажу.

Помню, весна пришла. Да такая скорая! К апрелю сильно разогрело. Лето! Весь апрель солнечный! И только к самому концу похолодало. Пошли дожди, да с грозами!

Промыло всё весенним дождичком. Чистенько так стало.

И небо ясное. Мы дня за три артелью весь лесок почистили, вырубку организовали. Красота! И… скукожились! Что же это мы? В леске-то обычно соловьи в чащобе распевают, а теперь всё поредело. Прилетят ли певцы наши? Прилетели! В ночь на первое мая, в третьем часу запел первый соловей. Да так звонко! Как я проснулась, сама не знаю. Будто кто толкнул меня. Распахнула окно… сказка!..

Выскочила я через окно в соловьиную ночь к сизой весенней зелени, освещённой луной, и не могла успокоиться. Смотрела на луну, на всё вокруг, ставшее под вязкой прохладой неба неузнаваемым, и готова была разрыдаться, сама не зная от чего. Странный свет луны, её многозначительное молчание и торжественность говорили о чём-то таком важном, чего днём мы не замечаем, не чувствуем… Лунный свет будто давал сигнал того, что скоро дано мне будет понять сердцем…

До конца соловьиной ночи я так и не смогла уснуть… Как я в те годы любила весну! За то, что она приносила простор зелёного мира, море тепла, свободу светло-голубого, прорвавшегося из зимних холодов, утреннего неба… Приносила тревожное ожидание чего-то неясного, смутного, обещающего такое, чего в твоей жизни ещё не было, но непременно должно быть… Весенний свет вершил во мне какую-то важную для меня работу.

…Первые дни мая. Солнце парит крепко. А зайдёшь в тенёчек – холодно так! Земля от зимы ещё не отошла. Держит холод.

…Всякое дерево по-своему оживает в такое время. Сосёнки хоть и зелёные, а обновления особого не чувствуется, кончики ветвей украсились мутовками, но всё сдержанно, суховато…

Другое дело – разрогатившийся клён. Весь покрыт листвой, совсем летней! У вяза – своё. Толстый уже, почти в руку внизу, стоит с чуть ожившими почками. Еле-еле проглядывает из них тугая зелень.

А дубочек, чуть потоньше вяза, совсем будто неживой: почки набухают, а никакой зелени. Стоит стройный, повыше вяза, не похожий на своих сородичей в леске. Ему Колька Таликин уже два года обрезает боковые ветки, и он тянется вверх. Стройнее всех!

– Я сделаю так, чтобы он был тонким и высоким, как тополь! – заявляет.

– Зачем? – спрашиваю Кольку.

– Мне интересно.

У черёмухи уже висят фонарики, но белые только наполовину.