Александр Малиновский - Голоса на обочине

– Мне холодно, – послышался голос Лены.

Я повернулся. Она лежала на кушетке в одном бюстгальтере, вытянувшись на спине. Я не мог смотреть. Меня слепило её большое, будто восковое, тело. Лена казалась мне здесь, в небольшой, тускло освещённой комнате, античной богиней. Не скульптурной, нет. Вся наполненная живым теплом!

«Богиня» шмыгнула носом. Я молча подал ей, чтобы укрылась, простынь.

«Но как я буду делать? Это для меня впервые», – крутилось в голове.

– Товарищ старший лейтенант, я никогда абортов не делал.

– Какой аборт?! – взорвался Лисовский.

Он выхватил из кобуры пистолет.

– Эскулап! Тоже мне… Смотри! Там другое… Внутри!

…Я подошёл вплотную к кушетке. Убрал с ног Лены простынь… И склонился над развилкой её длинных ног.

Было темновато. Невольно поднял голову…

Лисовский, поняв меня, опередил:

– Вон же! Справа настольная лампа, включи и пододвинь!

Я повиновался.

Когда трогал лампу, с тумбочки упали на пол узенькие розовые женские плавки. Меня дёрнуло, будто током.

…Кажется, я начал терять координацию движений. Я впервые видел перед собой так откровенно обнажённое женское тело.

Лена смотрела, не мигая, в потолок. Боясь встретиться с ней взглядом, я невольно пошатнулся в сторону. Лена догадалась закрыть глаза.

…Лампу я включил, но этого было мало. Мне надо было…

Я почувствовал, что весь мокрый. Лоб, меж лопаток… А главное – руки, повлажнели ладони… Я не мог произнести нужные слова…

– Мне надо, ей надо… – мямлил я.

И тут Лисовский чётко, безоговорочным тоном распорядился:

– Солнышко, надо ножки…

«Солнышко!» – повторилось в моём сознании. Меня обдало жаром. Он так назвал её специально? Он потешается надо мной? Над нами? Получается, он читал моё письмо к Лене. Он намеренно не повёз её в госпиталь? Решил меня высечь! Или её? Я был унижен им. Оба с Леной унижены.

Но Лена причём? Ей надо помочь! Это из-за меня всё!

…Но что от меня требуется? На какой-то миг я перестал видеть. Потом будто с глаз моих сняли пелену. Я упёрся взглядом в пистолет Лисовского, который лежал на столе…

«Сейчас схвачу! И всю обойму – в него! И в себя!» Я перестал себя ощущать, я был в невесомости… А может, на грани безумия!

Лисовский перехватил мой взгляд, взял пистолет и вложил его в кобуру.

Он подошёл к кушетке. Встав у Лены в изголовье, руками взял сверху её под колени. Приподнял ей ноги, потянув их на себя. Развёл свои руки с зажатыми в них ногами в стороны.

– Ну! Долго ждать? – он смотрел на меня своими дикими глазами.

Я вновь склонился над Леной.

– Я помогу, – проговорила она.

Её длинные пальцы скользнули вниз живота. Там они невольно на миг соприкоснулись с моими…

…Внутри, не сразу различимый, сидел, впившись накрепко в мягкую розовую тёплую человечью плоть, клещ. Он уже явно распух от крови. Был не тёмный, а несколько посветлевший. Вокруг него покраснение и отёк.

Я взял пинцет и скальпель…

…Когда всё было сделано, я опустился на стул у окна и одеревенело упёрся взглядом в одну точку в темноте палисадника. Отстранённо, будто издалека, слышал, как Лена одевалась.

– Не энцефалитный? – произнёс Лисовский. Не называя меня никак. Словно я послушно управляемый робот.

– Не знаю. Надо смотреть врачу-специалисту. Я его выкрутил полностью вместе с хоботком, но зараза могла пойти в кровь. Время терять ни к чему.

– Лёша, прости.

Я вздрогнул.

Лена стояла почти вплотную ко мне:

– Лёшенька, прости меня! – повторила она бесцветным голосом.

Я тогда не понимал и сейчас тоже: за что она просила прощения? За то, что было в медпункте? Или за другое?.. И понимала ли она сама, о чём просила?

Так мне до обидного дежурным показалось это её «прости».

Данью вежливости, что ли… Или она так боялась рядом стоявшего Лисовского?

К тому времени я уже начал догадываться, как одинок в своей жизни человек… И с моей впечатлительностью столько мне ещё впереди предстоит всякого.

…Они ушли. Так захотелось куда-нибудь убежать. Но куда?

Может, к Байкалу? Но где он?!

Продолжая сидеть у окна, я плакал… В голову вползла спасительная мысль: сейчас найду чего-нибудь и траванусь. Я… обрадовался этой мысли. Всему сразу развязка… я не выдержу моей такой будущей жизни… Я не готов к ней… И никогда не буду готов с такой моей нервной организацией…

С шумом ввалился Водолазов, задев у порога ведро.

– Лёх, что стряслось-то у них? Долго так!

– Да, заноза была, – с усилием собирая себя в одно целое, ответил я.

– У кого?

– У Лены в пятке.

– У тебя лицо в слезах! – хохотнул он.

Я нашёлся:

– От нашатыря. Она в обморок падала, а я… пролил…

– Добегалась! Они вдвоём с женой начальника части всё шастали вдоль Оськина оврага. То им грибы, то ещё чего!.. Теперь, гляжу, еле идёт. На плече муженька повисла, полуживая. Маменькина дочка, одним словом… От занозы – в обморок?!

Он ещё что-то сказал. И хохотнул. Мне было не до него.

Больше Лены я не видел. На другой день Лисовский отвёз её в госпиталь, оттуда через пару дней проводил в Саратов. Об этом, ухмыляясь, сказал мне всё тот же Водолазов.

Лисовский вёл себя со мной так, будто вообще ничего не было.

Не замечал меня, делал вид…

А потом его перевели куда-то в другую часть… Он – не знаю где, она – тоже. И живы ли?..

Меня-то уже точно нет прежнего…

…Хирургом я стал. Циником тоже… Это – профессиональное.

Возвышенней и чище, чем с Леной, у меня потом уже ни с одной из моих женщин отношений не было…

Столько перегорело во мне тогда в одном коротком замыкании…

Спрашиваешь: страшно на фронте было, по правде? А как же не страшно? Живой, чай! Но когда опасность, некогда вроде и бояться. Начинаешь действовать, делать то, чему учили. Опять же по своей сноровке…

Правда – она то колючая, а то совсем не знаешь, как к ней подступиться…

…Помню миномётный обстрел, в первые дни, когда на передовую попал… Фриц как начал лупить! Мы врассыпную. Ещё и испугаться не успели…

Рядом ложбинка какая-то была, небольшая. Я – в неё. И тут же на меня ещё трое сверху. Придавили, дышать нечем. Я было задыхаться начал, рваться кверху. А тут мысль прожгла: «Стоп! Я так жив буду, прикрыли меня ребята собой…» Затаился… Даже как бы обрадовался… повезло… Съёжился, чтоб ничего не торчало…

…Смолкли взрывы. Двое, которые на мне лежали, – оба раненые, а тот, что сверху них, – мёртвый. Вот оно как… И стыдно, и вроде вины-то моей нет.

Санитары раненых и убитых подбирают, а я сижу целёхонький. И так не по себе…

Дружку моему Николаю на передовой не повезло спервоначала. При бомбёжке, смешно сказать, оторвало осколком ему краешек левой ноздри. А когда миномётный осколок надорвал ему мочку правого уха, ребята попритихли. Только нет-нет, да назовут его меж собой «Меченым». И правда ведь: меченый. У нас в селе так овец метят перед тем, как в стадо пускать, – ухо надрезают.