Сергей и Дина Волсини - Федина любовь

– Что, перемудрили, да? Разбавили? Сахару сыпанули, что ли?

– Плохо перетерли. Манго должно быть без кусочков, – произнесла она, и Федя, мгновенно оценив проблему, как будто сталкивается с ней не в первый раз, выговорил официанту и велел переделать все заново. Тот извинился и предупредил, что первую тарелку тоже включат в счет.

– Да ради бога, – фыркнул Федя, – давайте только быстрей!

И скорее повернулся к ней:

– Ну прости, прости. Сейчас все переделают, и ты наконец нормально поешь.

Он гладил ее руки, просил прощения и умолял подождать, а когда ей подали блюдо снова и она принялась есть, повернулся ко мне со счастливой улыбкой:

– Она у меня такая, знаешь! Чтобы накормить ее, нужна туча денег!

Мы заговорили о делах. Чувствовалось, что при даме Федя держится с апломбом, и я, как мог, поддерживал его реноме. Однако все его мысли занимала она, и я видел: он слушает меня вполуха. Конечно, она была хороша собой. Красота ее состояла, главным образом, в очаровании юности. Темные глаза горели озорными звездочками, скуластое лицо дышало свежестью и, даже когда она не улыбалась, источало ребячливое баловство. Я подумал, что ей, должно быть, еще нет и двадцати пяти, и, забегая вперед, скажу, что лет ей оказалось не двадцать девять, как утверждал Федя, а всего-то двадцать два. Она старалась держать себя взросло – сидела весь вечер с прямой спиной; когда не забывала, бросала на Федю томные взгляды, явно по чьему-то указанию, и порой выдавала какую-нибудь заумную фразу с заранее заученными словами, – и тем отчетливее, наряду с этим напускным кокетством, в ней проступала и милая непосредственность, и свойственная юности простота. Видно было, до чего ей хотелось посмеяться, порезвиться, быть может, потанцевать. Наши разговоры наводили на нее тоску, и она совсем не умела этого скрыть – старалась, бедняжка, но так безуспешно, что от этого было еще понятнее, что сидит она с нами через силу. В такие моменты Федя брал ее за руку и говорил:

– Скучно тебе, моя маленькая, да? Ну сейчас-сейчас, потерпи немного, мы уже заканчиваем…

Но стоило ей забыться, как сквозь густо начерненные ресницы и мощные бриллианты – подарок Феди – в ней прорывался бесенок. Она живо реагировала на какую-то фразу, когда ей вдруг становилось действительно любопытно, о чем мы там говорим. Вдруг вставляла какую-нибудь реплику («Ой, у нас в классе тоже такое однажды было!»), наивную, но такую милую, выдававшую неопытность и нежные, совсем еще детские по сравнению с нами года.

Федю она называла «мой мужчина».

– Мой мужчина не ест белый хлеб. Мой мужчина любит, чтобы вода была охлажденная, но не ледяная.

Из ее уст это звучало нелепо, но Федя от этих слов переполнялся гордостью и в буквальном смысле сиял, и я подумал, что, наверно, именно по его просьбе она его так называет. Весь ужин он не выпускал ее из своих объятий – смотрел только на нее, а когда приличия заставляли его обратить взгляд на меня, брал ее руку и держал в своих ладонях, словно только так он мог думать о чем-то еще, кроме предмета своей страсти. Он был в нее влюблен и, как всякий влюбленный, предпочел бы говорить со мной не о делах, а о ней. И, так или иначе, говорил.

– Ты знаешь, черный – ее любимый цвет, – ни с того, ни с сего заявил он. – Я говорил, что летом носят светлое, но она ни в какую, да, мой ангел? У нее, видишь ли, есть свой кодекс правил. Как держать себя, что носить. Она любит черное, платья «Аззедин Алайа» и бриллианты. Неплохо, да?

Или вдруг, без всякого перехода:

– Я возил ее в Марбелью, ей не понравилось. Возил в Мадрид на шопинг – тоже. Она сказала, что купит себе вещи только в Милане. Пришлось везти в Милан, ты представляешь?

Признаться, я его не узнавал. Хоть Федя всегда был падок на женщин – как-никак, в нем текла кавказская кровь, – эта же самая кавказская кровь никогда раньше не позволяла ему отдаться во власть женщины и дать повелевать собой. Надо сказать, женщины у Феди знали свое место – он их вроде не обижал, но при этом всегда умел все обставить так, как нужно ему. Те, кто предназначались на один вечер или на одну поездку, никогда не претендовали на большее. Те, с кем отношения у него тянулись годами, тоже принимали правила игры и не доставляли ему хлопот. Своих друзей Федя так же поделил: в увеселительные поездки он отправлялся в компании приятелей-холостяков, мы же, семейные и вхожие в его дом, видели Федю или одного, или в сопровождении жены. Он не делал тайны из своих похождений, но никогда не приводил подружек с собой. Так было удобно всем: он меньше путался в показаниях, а нам не приходилось опускать глаза, встречаясь с его женой.

И вот он сидел передо мной, сам на себя не похожий. Разумеется, всем нам случалось терять голову от любви, но это было давным-давно, в пору бесшабашной молодости. Феде же было пятьдесят четыре. С одной стороны, рядом с юной красавицей он явно чувствовал себя помолодевшим, хотя и до того был подтянут и следил за собой – среди всех нас Федя единственный тратился на гардероб и одевался по последнему слову моды. С другой, я заметил странную вещь: если на фоне ровесников он выглядел свежей и современней, то ее присутствие непостижимым образом обнажало его года. Его подтянутость, его накаченные бицепсы и редкие морщинки на загорелом лице – все то, что в обычной жизни добавляло ему очков, – рядом с ней превращали его в стареющего ловеласа. Ее гладкая, как яблочко, непоколебимая юная красота словно пальцем показывала на его тщетные попытки угнаться за молодостью. Особенно его выдавало умилительное выражение лица, оно делало его по-старчески добросердечным – таким взглядом смотрят на своих маленьких внучат, умиляясь их первому слову и первому шагу. В такие минуты мужественность его улетучивалась, черты лица таяли от наплывших чувств и весь облик его принимал растроганное выражение; казалось, еще чуть-чуть, и он заплачет. Тут невольно его пожалеешь и, однако, напрасно: очевидно, что сам он жалким себя не считает. Наоборот, он влюблен, прекрасно осознает это и намеревается прочувствовать свалившееся на него счастье каждой клеточкой души и тела.

В самом начале ужина, когда они вдвоем только вошли в ресторан, я спросил себя, не затеял ли он этот спектакль ради нее? Возможно, он отвел мне роль лучшего друга, знакомство с которым должно доказать ей твердость его намерений? Но я быстро отказался от этой мысли: Федя предупредил бы меня заранее или намекнул бы сейчас, а в его лице не было ни капли неправды. Он словно бы говорил: «Да, я теперь вот такой. Принимайте меня таким». Если он и хотел кому-то что-то доказать, то не ей, а мне – и в моем лице всем нам, его друзьям, – что у него с этой девушкой все серьезно.

Пока мы сидели, стемнело, и стало как будто прохладно. С террасы до нас донесся ночной ветерок.