Максим Кантор - Учебник рисования. Том 2

– Но я никому ничего не отдала, – сказала она, – все отдала тебе.

И эти слова звучали в Павле, и когда он видел других людей, когда говорил с другими, в нем постоянно повторялись эти слова; и порой он не разбирал, что ему говорят, вслушиваясь в них. Он смотрел на свою жену Лизу, глядел в ее несчастные глаза и спрашивал себя: интересно, способна Лиза почувствовать так же сильно? Способна Лиза отдать все без остатка? А что ей отдавать? Привычный уклад привычной жизни? Котлеты да суп? Он уходил из дома, и шел в мастерскую, и ждал свою девушку, свою возлюбленную Юлию Мерцалову. Он встречал ее на пороге, снимал с нее пальто, вел к кровати мимо своих холстов, и она, проходя мимо картин, трогала их и ласкала длинными пальцами.

– Твои картины, – и она провела пальцами по тыльной стороне холста, повернутого к стене. – Ты не показываешь, потому что я недостойна? Где портрет отца? Господи, я помню этот портрет. Ты его не продал?

– Продал. Послал в галерею, его купил адвокат или дантист. Мне чек прислали.

– Я бы этот чек наклеила твоей Лизе на лоб, – и девушка засмеялась. – Прямо на лоб. Она понимает, что ты обмениваешь картины на ее тряпки и кастрюльки?

– Не знаю, – сказал Павел.

– Думаю, не понимает.

– Как ты узнала, что на картине мой отец?

– Твоего отца мне показывал Леонид. Очень давно. Он не любил твоего отца.

– Как же так могло получиться, что ты была с этим Леонидом, как?

– По глупости, – сказала стриженая девушка.

– По глупости? – и, представляя себе вальяжного чернобородого Леонида, рассуждающего про квадратики и полоски, Павел закрывал глаза.

– Хорошо тебе говорить. Ты не представляешь, что люди могут быть обыкновенными. Тебе Бог велел быть художником, – и она целовала его в ладонь. – Как я люблю твою руку. А вот мозоль, это от кисти?

– Да, – сказал Павел, – от кисти. В это место кисть упирается при работе.

– Покажи мне, как надо держать кисть.

– Вот так, – и он привычным движением принял в ладонь кисть, – видишь: так фехтовальщики держат шпагу.

– Вот так ты держишь кисть каждый день?

– Да.

– Господи, спасибо тебе, – и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. – Ты видишь. Он позвал тебя, дал тебе дело. А меня никто не звал, я сама выдумала, чем заниматься.

– Чем? – спросил Павел.

– Тебе будет смешно.

– Скажи.

– Я всю жизнь хотела быть редактором.

– Редактором, – удивился Павел. – Редактором в газете?

– Не всем же быть гениями.

– Исправлять чужие ошибки? Зачем?

– Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.

– Не понимаю.

– Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата – тогда, давно. Я люблю делать правильно.

– Что делать?

– Все. Лизу свою спроси, – сказала девушка с усмешкой, – как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.

– Ты знаешь Лизу?

– Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне – но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, – девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, – совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп – и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.

– Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно. – Павел не стал отвечать про суп.

– Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.

– А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?

– Потому что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.

– Что было противнее? – спросил Павел.

– Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво – но ты можешь отмыть и отскрести добела.

– А потом опять наплюют и прольют пиво.

– Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.

– Да, – сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, – девушки не любят, и никто не любит.

– Я люблю редактировать, – сказала стриженая девушка.

– Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?

– Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, я – нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол – в нужном спряжении.

– И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?

– Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной, тогда содержание изменится тоже.

– Никогда, – сказал Павел, – никогда содержание не переменится.

– Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, – сказала девушка, – и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.

Она говорила про плевки и блевотину, а он смотрел на ее длинное тело; девушка лежала перед ним не закрываясь, без стыда, подставляя себя под взгляд, точно это тоже входило в ее обязанности – дать себя рассмотреть.

– Ты, это была ты, я тебя видел в церкви.

– Когда?

– Очень давно, у Николы Обыденного, на всенощной. Да-да, это была ты, я теперь точно знаю. Я вспомнил все, я теперь даже платок твой вспомнил. Ты в платке была совсем другая, чем тогда на выставке, где мы познакомились. Мне то твое лицо – из церкви – по-другому помнилось. Теперь все вижу ясно – ты была с Леонидом Голенищевым. Я помню, как ты на него смотрела.

– Не надо вспоминать об этом, – сказала она, – ты не должен.

– Почему?

– Я была маленькая. Это не я была. Мне тогдашней, той себя, стыдно. Знаешь, – сказала она быстро, – я могла стать хуже, чем есть. Бог, то есть религия, это было единственное, что меня тогда поддержало. Я могла плохой стать – и мне надо было начать служить.

– Я не понимаю, – сказал Павел.