Алекс Сомм - Бабочка

И вот мы увлечённо меряем шагами поворотистые и уклонистые улицы Праги и иногда пересекаем её прямые мосты. Как ты переставляешь ноги, это отдельная песня, когда я впервые это увидел, я сразу задался мыслью: как же работает этот сложный эксцентрик. Созданный природой из ног, бёдер, таза, комбинации мышц… Этот мысленный тупик разрешила широкая, детская, задорная улыбка, в которой была такая ясность и естественность, что в это просто не верилось.

Наше знакомство произошло зимним вечером на трамвайной остановке, чешская столица своим гостеприимством вызвала у меня ответное притяжение. Пивной хмель драгоценного вкуса, обыкновенный для уютных городских подвальчиков, от угла к углу повышал градус нашей взаимной симпатии. На мою беду, гомосексуалы мою филантропию трактуют на свой лад, и частенько меня принимают за своего. Я улыбался на все четыре стороны света так, что с обеих сторон улицы потянулись вихляющие бёдрами юноши с серьгами в правом ухе. Меня тут же взяли в оборот: «Хай, я Зденек»…

Я всегда испытывал глубокую обиду в этих шашнях, а если бы кто ещё мог и увидеть?

Эмбер меня спасла от уличных откровений, шагнув с тротуара навстречу. Её брат в бытность её на родине занимался боксом, и она мигом оценила, как я рефлекторно становлюсь в боевую стойку. Ноги и ступни расступились в готовую позицию, а руки закрыли корпус локтями и кулаками голову. Одно прекрасное мгновение отделяло пражских симпатяжек от серии ударов, явно необдуманных. Эмби налетела пожарным огоньком из сумрака и своей причёской ослепила мне левый глаз, этого оказалось довольно, чтобы сбить накал.

Мы долго хохотали потом над моим английским, который я выцеживал из себя, сжимая кулаки.

А потом мы оказались у неё на квартире, я сидел в кресле со стаканом в руке, она стояла у окна (тоже со снарядом), спиной ко мне в своём простом и ладном платье, а когда обернулась, то оказалось, что у неё открыта грудь. Казалось, она распускается, подобно весенней цветковой почке, навстречу мне. Её волосы… Рыжий костёр тлел у меня перед глазами всю ночь, нырял мне в колени и взмывал выше головы, а в рассветных лучах разгорелся у самых моих губ, где и притаился на груди.

Ближе к полудню она окончательно проснулась и посмотрела на меня как на старого знакомого:

– А что ты делаешь в Праге?

– А я скитаюсь. Вернее, я скрываюсь… В России у меня вышла закавыка…

День седьмой: Бог отдыхает

Мой приятель был чиновником средней руки, но с большими амбициями. И мне предстояло удостовериться в его ловкости, которая позволяла ему срывать свой куш даже там, где, казалось бы, заряжен медвежий капкан. Это был гений казнокрада, к своему делу он подходил как, скажем, Георгий Товстоногов – на моей памяти – главреж ленинградского БДТ, человек, создавший уникальную плеяду артистов в своём театре и потрясающие театральные постановки.

Я бывал свидетелем его лицедейства, и я должен открыться и поведать об этом.

Как-то, погожим летним вечерком, он оторвал меня от раскопок моих полевых блокнотов и предложил назавтра вместе отправиться в центр.

– За мной пришлют машину!

Почему бы и нет, у меня было наготове одно из небольших дел в городе, требующих вырваться из нашего зелёного микрорайона.

Наутро я связался с ним, почувствовал спешку, скорее, напряжение, встретил его на густо уставленной вязами улице и переиначил, было, напряжение на его плотное похмелье.

Он бегло окинул меня критическим оком и произнёс загадочное:

– Выглядишь ты солидно…

Машина, однако, была служебной, с личным шофёром гоголевской наружности. В иллюстрациях к «Ревизору» я припоминал такие вздёрнутые носы, оттопыренные уши и кудрявые чубчики. Как только мы разместились в салоне, мой приятель посыпал обиняками. Он авантажно ткнул меня локтем в бок и зашуршал папками в своём портфеле:

– Ознакомьтесь, пожалуйста, с материалами… – и уставился мутными зрачками в мои глаза. Наш шофёр затылком обратился в слух.

«Не уши, а ручки от чайника!»

Наш приятель неотложно брал приступом затылок водителя, словно альпийский Сен-Готард вместе с Суворовым:

– Товарищ из генпрокуратуры, приехал как раз по этому делу…

Именно тут по закону жанра у меня зазвонил телефон из другого города, и звонил старый коллега из другого ведомства, который довольно редок на связи. Мы перекинулись интересами, доверительно, но полуофициально и бодро закончили.

Атмосфера в салоне изменилась, в глазах моего приятеля сверкало и переливалось восхищение: имя-отчество моего телефонного друга совпадало с высшим кремлёвским кабинетом – выше только куранты; уши водителя вывернулись наподобие локаторов.

С самым серьёзным видом и полностью неопределёнными намерениями я наблюдал в последующие минуты приезд в одну из местных контор: шофёр удалился и исчез (производится опасливый доклад), у борта замаячил гендиректор с самыми верными документами в дрожащих руках. Я не мог определить граней и рамок этого амикошонства, а каверза, тем не менее, складывалась по заведённому порядку в конкретную сумму.

Мой приятель остался невероятно доволен исходом вылазки и предложил тут же отметить это коньяком. Я сослался на занятость и ушёл по делам.

– Теперь меня ищут серьёзные люди, и появляться в этой стране мне нельзя. Они отдали солидные деньги, и никто не поверит, что для меня это был невинный розыгрыш.

Как ты смеёшься, раздольно и широко обнажая дёсны. Так у нас девушки давно не смеются, это не комильфо. Это себе позволяют только дети, неиспорченные подиумом.

На прощание европейское небо выдало феерическую ночь. Я подкрался к Эмбер, не отрывающуюся от окна и прошептал на ушко:

– Не смотри на полную луну, клычки вырастут…

Она отшатнулась, гибкая, как дуга лука, легко произнесла:

– Вот тогда я бы тебя укусила… Лучший вариант устроиться навсегда вместе…

Мои чемоданы уже были готовы, двигаться наутро дальше по этой нелепой планете навстречу неизвестной мечте. И нам предстояла долгая переписка.

Эмбер по скайпу случайно коснулась темы местных женщин. Я не нашёл ничего лучшего, как поведать дежурную легенду, передающуюся по вахте, как сменщик пытался провезти на режимный объект в багажнике машины женщину. Почему-то в ней фигурировала всегда врачиха русского происхождения. Но эта попытка легендарно пресекалась местными спецслужбами. Каким образом им удавалось просчитывать эти секретные ходы – одному аллаху известно.

Эмбер занавесилась ослепительной улыбкой, и от монитора потянуло стужей, как в зимней Москве от «палёного» стеклопакета. Её ледяная ярость – это наивысший сорт ярости, присущий только подлинным душегубам, и, в частности, оскорблённым женщинам. Она сухо свернула разговор и через неделю объявилась у меня в аэропорту Акабы, и никому неведомо, чего ей это стоило. В аэропорт я опоздал, меня поджаривали тупыми звонками по рабочему проекту, некоторое время я затратил на их гашение.