Разия Волохова - Никогда не разговаривайте с реаниматологом

Так что вариантов два: медсестра, присутствующая в блоке, или по камере над каждой койкой и отдельный человек, постоянно следящий за изображениями с этих камер. Пока наш выбор – медсестра. Медсестра занята – родственнику придется ждать за дверью.

• Мы уже договорились, что родственник тяжелого больного имеет право на срыв и на аффект. И, соответственно, нуждается в помощи. В идеале (я прекрасно вижу, что мечтаю о нереальном) для помощи таким сорвавшимся в отделении должен быть штатный кризисный психолог.

Вот, собственно, и все. Если в блоке нет никаких манипуляций, если медсестра может, не отвлекаясь, находиться в блоке – родственников пускаем, правда, не всех сразу, чтобы не устраивать толпы, и каждый пациент был доступен, если что. Естественно, не пропустим пьяного, не адекватно себя ведущего и явно нездорового.

Молодой человек 18 лет – лобовое столкновение легковушки, которую он вел, с грузовиком. Череп всмятку, мозги наружу. Глубокая кома. Шансов почти нет. Но это «почти» все равно не позволяет прекратить борьбу.

Мама приходит каждый день. Ей все объяснили сначала я, потом нейрохирург. Я была первой, долго сидела рядом, когда она, провалившись в отчаяние, не могла говорить, только вздрагивала от рыданий, потом собралась и спросила, где найти нейрохирурга (на соседнем этаже) и как потом увидеть сына (позвонить в дверь отделения). Она приходит, выслушивает мое «без динамики» и идет в блок. Лицо мальчика все в гематомах, с «очками», совсем не похоже на фото в паспорте. В первый раз она пошатнулась, потом привыкла. Когда у нас возникли проблемы с донорской кровью, на станцию переливания пришли человек 20 со словами «для такого-то».

И вот неизбежное – мозг погиб. Говорю маме, что надо готовиться. Она начинает дрожать, затем собирается и просит провести к сыну. Потом, уже выйдя из блока, долго и мучительно пытается выжать из меня хоть какое-то слово надежды, хоть что-то о том, что чудеса случаются. Я качаю головой и повторяю убийственное «нет». Прошу ее не оставаться сегодня и в ближайшее время одной. Она уверяет, что внизу ее ждут близкие. Вечером я звоню и сообщаю о смерти. Она передает трубку мужчине, который записывает, в какой морг и когда приезжать.

Мужчина 50+ – панкреонекроз, осложнившейся всеми положенными осложнениями. Провел у нас три недели. К нему приходит сестра. Иногда пишет письма, если я говорю, что он сможет прочесть, иногда проходит и сидит рядом с ним. Сначала я объясняла, что состояние крайне тяжелое и шансов немного. Потом – осторожно – что все чуть получше. Потом рассказывала, что он уже достаточно окреп, чтобы капризничать, отсоединяться от ИВЛ и даже пытаться убежать. Она все выслушивает невозмутимо, но, выходя из блока, я слышу, как она рассказывает, что семья его очень любит. И вот, наконец, я сообщаю, что пациент переведен в хирургическое отделение, и что она может прямо сейчас идти туда. Она срывается с места, бросив через плечо неловкое «спасибо». Начинается другая жизнь.

Женщина 50+ – тоже панкреонекроз. В сознании, на ИВЛ через трахеостому (Это трубка, которую вставляют в трахею через разрез на шее. К трубке подключен аппарат ИВЛ. Смысл трахеостомы в том, что трубка не проходит через гортань, и не вызывает такой дискомфорт, как интубационная трубка (ее заводят через рот). С трахеостомической трубкой человек может спокойно находиться в сознании), лихорадит, очень слаба. Уже больше трех недель. К ней приходит дочь, гламурного вида девушка, у нас она выглядит как-то совсем неуместно, даже закутанная в безразмерный одноразовый халат и с шапочкой на голове. Она уже прошла все стадии от ужаса (мама с кучей трубок, без сознания, привязанная к кровати) до деловитой сосредоточенности. Пациентка не может говорить из-за трахеостомы, но дочь понимает жесты и артикуляцию. В последний раз попросила помыть маме голову, а то та чувствует себя неловко. Пациентка улыбается и кивает. Наверное, это неплохой знак.

Я почти не запоминаю лица, скорее силуэты и походку. Лечить больных намного легче. Да и самим больным, как ни кощунственно это звучит, в чем-то легче: они или с этой, или с той стороны, они не вздрагивают от каждого телефонного звонка, не боятся услышать необратимое: «Вас беспокоят из… больницы. У нас плохие новости…»

В большинстве своем родственники в блоке проводят не больше 5-10 минут. Если пациент не разговаривает, то долго находиться рядом с ним особого резона нет. Постоял, подержал за руку. Общение в одну сторону штука малоинтересная.

Если пациент в сознании, то близкие сидят довольно долго, пока мы не разведем вокруг какую-нибудь бурную деятельность, при которой присутствие посторонних нежелательно. Справедливости ради, в блоке постоянно что-то происходит, так что по-настоящему долго там сидеть получается нечасто.

Бывает, что я говорю родственникам, что их близкий умирает, и счет идет на часы. Мужчина с тяжелой сердечной недостаточностью. Два инсульта, выполнена операция на сонной артерии, два инфаркта, прооперированы артерии сердца, протезированы подвздошные артерии. Всего 60 с небольшим лет. Сердечная мышца напоминала тряпочку. Жена и дочка, прорыдавшись в ординаторской, просто сидели рядом. Потом сказали «спасибо!» и ушли. Через пару часов он умер.

А вот дочка другой пациентки – прооперирован мочевой пузырь по поводу опухоли, после операции были проблемы, так что мы сильно сомневались в благополучном исходе – просто душу из меня вытрясала вопросами, насколько плоха наша больница, и как ей перевести маму куда-то в другое место. Наконец, мама стабилизировалась и отправилась в отделение. Я вздохнула спокойно: теперь дочка будет мотать нервы урологам. А тут они пришли вместе, мама своими ногами, элегантно одетая, и вручили два огромных торта. Все благополучно, ее выписывают. Спасибо было таким же бурным, как и предыдущие переживания.

Молодой человек 30+ – тяжелый алкогольный цирроз печени, в делирии после очередного запоя и после серии судорог. Приходят жена, мать, еще какие-то родственницы. Я, как попугай, рассказываю, что пить вредно и от этого можно умереть. Они удивляются. То, что он желтый, и что синяки появляются от малейшего прикосновения, их как-то не смущает. Пациент, кстати, опроверг все мрачные прогнозы, пришел в ясное сознание и был отправлен в терапию в объятия любящей родни.

Еще один молодой человек, тоже с подпорченной алкоголем печенью. Сколько он пролежал дома непонятно, но к нам он попал с пневмонией во все легкие и с полностью забитыми гноем бронхами. Сепсис, шок, поддерживающие давление препараты, постоянные отмывания бронхов от гноя, насилие над аппаратом ИВЛ, который просто отказывался дышать в таких условиях. Да, еще поправка: молодой человек родом из очень Средней Азии. Судя по состоянию, в котором он приехал, особо заботливых людей вокруг него не было. Но стоило бедолаге попасть в больницу, как оказалось, что обеспокоенной родни у него пол-Москвы. Сначала пришел друг. Узнав, что о здоровье пациентов мы беседуем только с родственниками, он привел штук пять братьев (двоюродных, так как паспорт с той же фамилией никто предъявить не может), несколько двоюродных сестер (пара пришла с детьми), троих дядюшек и вполне реальную маму – она прилетела откуда-то издалека, по-русски не говорит. Все семейство сидит в больнице почти круглосуточно: часть на улице – там есть вполне удобные лавочки, а часть осаждает отделение. Каждый хочет зайти и постоять рядом. И каждый, просительно заглядывая в глаза, спрашивает: «он не очень сильно болен? он поправится?» Я, опять-таки, как попка-дурак, повторяю, что пациент погибает. Что шансов ничтожно мало. Не слышат, не понимают, продолжают заискивающе улыбаться и повторять один и тот же вопрос. И проситься в блок просто постоять рядом. Очень назойливо. Какая-то другая культура и другой взгляд на вещи. И никуда от этой толпы не спрятаться.