Стася Холод - Солнце в ежевичнике

Литературные мистификации не довели Кимберли до добра – её рассчитали. Леди Тиндэйл и тут проявила великодушие. Когда первая волна гнева схлынула, она взяла себя в руки и скрепя сердце написала рекомендательное письмо, сухое и немногословное, но всё же дающее глупой девчонке второй шанс.

Прошло двадцать лет после выпуска, и подопечные миссис Рэкхем превратились в матерей почтенных семейств, но сама она этого не увидела, поскольку давно упокоилась на погосте тихого ухоженного кладбища Вайтгейт. Среди нарядных учениц гимназии Сент-Элизабет не было и дочери Кимберли Дженкинсон, а появись она сама в родном приходе, едва ли кто-то из бывших одноклассниц узнал бы её, так сильно она изменилась. Некогда шикарные волосы поблёкли, взгляд утратил бриллиантовый блеск, а на впалых, раньше времени увядших щеках горели зловещие алые пятна – предвестники чахотки.

Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.

Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей – от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.

Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.

Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?

Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее – оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.

Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно – исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.

Чем плачевней становилось положение Кимберли, тем ясней она слышала эту загадочную фразу. Ей с каждым годом всё труднее было найти новое место. В семьях надолго задерживаться не получалось: Кимберли стала кричать во сне, и хозяева под любым предлогом старались от неё избавиться, опасаясь, что она не в себе. Она интересовалась жизнью ночлежек и работных домов уже не из праздного любопытства. Кимберли была немало наслышана о царящих там порядках и боялась нарваться на мисс Хадсон, боялась её острых клыков. Если в престижной гимназии Гиена обрела почитательниц, что говорить об этих жутких заведениях, где ей самое место? Бездомные озлобленные девки во главе с черноволосой фурией расправятся с ней всей толпой, непременно так оно и будет.

Кимберли пыталась утешать себя мыслью, что ночлежек в Лондоне много, и вероятность повстречать там старых знакомых невелика. Она неоднократно практиковала жить в долг, а потом сбегать из гостиницы чёрным ходом или вылезать в окно. Иногда она ночевала прямо на улице, притулившись на чужом крыльце, только бы не оказаться во власти мисс Хадсон.

Порой Кимберли начинала лихорадочно приводить доводы в своё оправдание: что она была тогда маленькой и глупой, а нерадивые взрослые, преследуя корыстные цели, раззадорили её безмерными похвалами, но она же в этом не виновата. В любом случае, она вела себя не хуже многих. Эфемерные создания с их бантиками и кудряшками ещё не на такое способны. Они не ведают, что творят, а потом, превратившись в почтенных дам, организуют музыкальные вечера в пользу приютов и лечебниц, а воспоминания о своих детских художествах заталкивают на дальние запылённые полки и по возможности стараются не трогать – хорошо пристроились, и почему-то одна Кимберли должна платить за них такую цену. Неужели она не заслужила снисхождения, и её нельзя было простить, сделав скидку на нежный возраст? Впрочем, мисс Хадсон, похоже, именно так и поступила… Но что тогда значила фраза, брошенная ею на прощание?

Последний раз Кимберли искала место особенно долго и сразу же его потеряла по досадной причине. Не успела она приступить к выполнению своих обязанностей, как подхватила инфлюэнцу со всеми прилагающимися к ней неприятностями, как то кашель и насморк. Кимберли со слезами на глазах умоляла хозяйку не рассчитывать её, а дать хотя бы пару недель на выздоровление, разумеется, без оплаты. Она вообще-то крепкая и сильная и души не чает в детях, она быстро встанет на ноги и оправдает эту милость безупречной работой, но в ответ услышала: