Константин Игнатов - На пороге ада

Он посмотрел в зеркало, чтобы найти хотя бы одну причину не ложиться вовсе, но быстро отпрянул. Перед ним возник незнакомец, как две капли воды похожий на него самого: тот же нос с горбинкой, те же сдвинутые угрюмые брови, те же оливкового цвета глаза; но это было не его отражение, что-то чуждое и до боли неприятное поселилось в нем.

Отражение освободило от халата руку и осторожно, точно боясь быть замеченным кем-то еще, коснулось губами плеча. Константин почувствовал кофейный запах своего одеколона и вновь посмотрел в зеркало. Отражение целовало уже кисть.

– Чувствуешь? – прошептал человек в зеркале. – Так пахнет кожа, когда ее целуешь!

Константин, испугавшись, отшатнулся, споткнулся о ковер и, поспешно отскочив подальше от зеркала, оказался у письменного стола. Стол же не отражал ничего, кроме собственной одичалости. Это было грубое деревянное четвероногое чудище, обросшее слоем серой мохнатой пыли и ощетинившееся карандашными клыками. Константин звал его Отелло (он его за муки полюбил), и чем страшнее становился вид стола, тем больше на нем приживалось дорогих сердцу вещей: альбом семейных фотографий, старинные елочные игрушки, доставшиеся еще от бабушки из Твери, виниловые пластинки Пугачевой, вечный друг антидепрессант «Флуоксетин» и книги. Много книг, самых разных! Рядом с последним научным изданием Американского онкологического общества лежали русско-немецкий словарь, старые пособия по патанатомии и их переиздания, и даже недавно купленная (чисто из любопытства к ароматным картинкам) кулинарная книга; а особое место занимало «Приглашение на казнь», уже бессчетное множество раз перечитанное.

Константин вдохнул сигаретный дым и живо представил себе ту же комнату десять лет назад. Стены закружились, обмякли, звездная пыль ворвалась в окно, а замочная скважина разрослась до размеров двери, перед которой стоял он сам. В воспоминаниях за окном будто бы всегда была зима, самая солнечная и морозная, какая только может быть. Весна никогда не наступала, а значит, время застыло, словно и не будет никогда таять снег, не потекут грязные реки, не проснется нечто неведомое, таящее в себе угрозу. И вот еще совсем юный Константин бежит, торопится… Он взволнован, подбегает к двери, где сладко звенит долгий звонок. В реальности мужчина закрыл глаза и взаправду побежал, ему показалось, что вот сейчас откроется дверь, и войдет Она, в сияющем красном платье. Неловко улыбнется, а он ее обнимет крепко-прекрепко, до хруста. Затем предложит пройти, схватит руку и будет целовать. И всю эту сцену так ярко представило его сознание, что вот он уже действительно был на несколько шагов впереди и будто ощущал чьи-то нежные руки вокруг своей шеи.

Но игры с прошлым тем и опасны, что попытки его изменить наказуемы. Во-первых, он запутался в собственных ногах и налетел на угол, а во-вторых, в дверь так никто и не позвонил, вдобавок по спине как предостережение пробежала холодная дрожь. Константин уставился на стол, пробежался глазами по его краю и засмотрелся на фотографию в скромной рамочке, с которой, слегка щурясь и неловко улыбаясь, на него смотрела та, которую он считал богиней.

Настоящим именем девушки с фотографии было Эмилия, но то всего лишь буквы в паспорте, а он всегда звал ее ласково Милей. Словно больше, чем из четырех букв, ее имя состоять и не могло, и больше, чем два слога, произнести язык не поворачивался. Какая-то жадная, удушающая волна накрывала при виде нее, так, что из сдавленной юношеским волнением груди вырывалось лишь только шелковое «Ми-Ля». В лице ее всегда таилось невинное простодушие, где чистая нежность застенчивого румянца соседствовала со строгим и прямым взглядом. Ей нечего было скрывать, потому бесхитростность ее внешности как будто даже обязывала к отсутствию ярких красок на губах и вокруг сверкающих карих глаз.

Миля была совершенно особенной. Она обладала удивительным даром видеть в людях то, чего другие, а может быть, и они сами в себе, не видели. Ей всегда удавалось разглядеть в самом гнилом, самом ядовитом человеке нечто хорошее. Мало разглядеть – она умела показать это всем остальным, поверить в самого безнадежного пропойцу и дать ему шанс. Сутки напролет в больнице, ночи у постели, там, где никого больше нет. Она никогда не принимала слепо сторону обывательского большинства, охотно защищала одиноких и обездоленных, непокорных и злых, гонимых и нелюдимых, даже тех, от кого отказывалась порой сама церковь. И сражаться за каждого из них она могла, будучи одной против всего мира, никого не слушая, вопреки всем обстоятельствам, зная только одно – она права. И в этом была самая большая ее сила!

А еще она всегда улыбалась. Ее по-младенчески живой смех возникал всегда из ниоткуда. Она могла неожиданно взорваться сверкающим сиянием простой и непринужденной улыбки, осветить ею самый тенистый угол.

И она умела любить. Так, как никто не умеет. Чисто. Искренне. Нежно. Без трагедий и крови, без пафоса и громких слов. Она могла открыть беззвучно дверь, распахнуть в прихожей свое драповое пальто и долго молча стоять, глядя, как он смотрит на неё и улыбается опустившейся тишине.

Тогда, десять лет назад, тоже был исход зимы, Константин преданно ждал весну, ему опротивели морозы, снега, холод и сырость. Он надеялся, что вот совсем скоро наступит март, а значит, солнца станет больше; может быть, и само солнце увеличится, раздуется, как воздушный шарик, лопнет и зальет золотистым сиянием все небо, и навсегда сгинет трупный сизый цвет, временами где-то высоко в облаках переходящий в угольно-пепельный; никогда не загорится кислым светом настольная лампа и бесконечно бронзовые лучи будут ласкать вечно молодую кожу. А рядом навсегда останется Миля, с которой они совсем скоро поженятся, и все пройдет: дожди, болезни, а далее и вся жизнь…

И март в том году выдался на редкость теплый и ясный. Земля только набухла зеленым, а первые птичьи крылья уже распустились на осколках ледяного неба. В воздухе веяло свежестью, и в зеркалах луж отражалось медовое яблоко весеннего солнца. Казалось, так теперь будет всегда! Но в самый солнечный, в самый ясный день из всех, какие Константин вообще когда-либо видел, что-то надломилось вокруг и в нем самом. Миля пришла домой позже обычного, она выглядела очень встревоженной и, как заколдованная, все время ходила кругами, что-то бормоча себе под нос. Она то опускала глаза и нервно теребила волосы, то резко устремляла на Константина взгляд и долго его не отводила.

– А помнишь, я ходила на обследование? – она стыдливо пошаркала ножкой.

Он задумался, однако в голову лезли только звучные фамилии собственных пациентов. «Блабляс, Семикобыла – они вчера были у гинеколога, там полипы. Отченашенко, Пьяных – этих на рентген, здесь саркома. Но Миля? Она-то куда ходила?» Потом он смутно вспомнил, что она ему говорила про слабость в руках. Или ногах? И вообще, в своих ли? Он недоумевающе посмотрел на нее, всем своим видом прося подсказки. Она улыбнулась, на секунду улыбнулся и он.