Александр Киселев - Война и мир Лизы Пинтер

Янош Такшонь Кереньи родился в послевоенном Будапеште. Его отец был радикалом, активным сторонником антикоммунистического движения и «геройски» погиб в пятьдесят шестом при подавлении восстания; семья жила впроголодь. Через несколько лет мать-одиночка Альма Кереньи решилась бежать в США и сделала всё возможное и невозможное, чтобы осуществить это (собрав денег с сочувствующих и выбравшись в Австрию, она купила билеты на трансокеанский пароход для себя и своего сына). Она умерла, чуть-чуть не добравшись до места назначения. Шестнадцатилетний Янош оказался у родственников в Америке. Он довольно быстро и хорошо овладел языком, стал Джоном и превратился в американца, но часто вспоминал о родине и людях, живущих там. Переписка с некоторыми из друзей, хоть и была политически затруднена, но помогала Яношу-Джону чувствовать себя немного венгром и не забывать родной язык и родную культуру. После падения «железного занавеса» Кереньи часто навещал друзей, а вскоре и вовсе открыл в Венгрии бизнес.

Льюис с интересом взглянул на собеседника: ему показалось, что тот нервничает. «С чего бы?» – удивлённо подумал Уилсон. – «Если бы он хотел избавиться от меня, есть много более простых способов… Ну, разберёмся потом», – решил он.

Дома Льюиса ожидали пристрастные расспросы жены. Молли прекрасно понимала, что встреча мужа с Кереньи означает проблемы, а проблем-то ей как раз меньше всего хотелось. Особенно сейчас, когда их сын стал резко взрослеть и требовать к себе повышенного внимания.

– Молли, всё в порядке. Мы с Джонни просто обсуждали текущие дела фирмы…

– Ты хочешь сказать, что не уедешь невесть куда на неопределённый срок?

Льюис смутился:

– Возможно, мне придётся поехать в командировку… – Молли молча встала и ушла. Он не пошёл за ней, а только покачал головой с досады. А потом его уже полностью захватила подготовка к поездке.

Молли проплакала в подушку всю ночь. Наутро она не обнаружила мужа дома. На столе в гостиной лежала записка: «Дела, извини. Когда вернусь, не знаю. Люблю тебя». Это было уже не первый раз. Будучи миссис Уилсон, Молли привыкла частенько оставаться одна. Она любила Льюиса и безоговорочно прощала ему подобные выходки.

Уже тем же утром Уилсон прилетел в Петербург. Его встретили двое молодых парней, сказавших, что они от «мистера Петрова». Они сопроводили Льюиса до особняка в Зеленогорске, где и жил друг Джона Кереньи.

– Мистер Уилсон? Рад знакомству. Я Юрий Петров.

– Моё почтение… Наш общий друг сказал, что у Вас есть небольшая проблема…

Петров поднёс палец к губам:

– Тсс… У стен есть уши, мой друг. Вот, – он протянул собеседнику папку с бумагами. – Прочтите это. Потом мы вместе всё это уничтожим.

Льюис иронично улыбнулся: поведение русского отдавало маразмом и паранойей. Вряд ли все вокруг него были шпионами и хотели вывести его планы на чистую воду. С другой стороны, при его положении осторожность не помешает. Уилсон методично проглядел бумаги. Потом удовлетворительно кивнул и вернул папку Петрову. Тот подошёл к камину и бросил папку в огонь. Уилсон усмехнулся:

– Вам мои действия кажутся смешными? – спросил русский. – Я могу рассказать Вам поучительную историю… Когда я начинал бизнес, я не считал всех вокруг потенциальными предателями. Даже конкуренты, считал я тогда, могут быть твоими друзьями. Но я ошибался. Дмитрий Сирхаев украл мои идеи; присвоил себе то, что я не счёл нужным от него скрыть… Теперь я параноик. Полная секретность во всём! Даже в том, какие газеты я читаю в туалете…

– Понимаю… – последнему замечанию Уилсон не мог не улыбнуться. – Простите, что смеялся над Вами.

– Все смеются надо мной. Я привык к этому. Зато я добиваюсь успехов.

– В таком случае, мне следует ради Ваших успехов приступить к работе.

Юрий Михайлович Петров улыбнулся и едва заметно кивнул. Американец покинул его дом, а он задумался: спасёт ли сын Димы Сирхаева свою шкуру, выберется ли живым из жестокого бизнеса? Петрову было наплевать. Чужие жизни ничего не значили, кроме сумм за их прекращение. Только такое отношение может вывести в лидеры.

Характер Петрова закалялся в советской системе, в партии и позже в КГБ. Юрий Михайлович был прирождённым функционером и привык к безжалостной чиновничьей подковёрной грызне. С теми же критериями он оказался и в бизнесе при новом условно капиталистическом строе.

Любые вопросы деликатного свойства по-прежнему решались иоанновскими опричниками; только в прошлом веке они носили форму и имели звания, а сейчас стали зваться бандитами. Назначение же их нисколько не изменилось. Правда, теперь появилась возможность звать «варягов», таких, как этот Уилсон, чтобы не марать руки своих доверенных людей.

Льюис остановился в отеле «Европа», где и устроил свой штаб. По традиции, с ним работали два посредника, которые самостоятельно находили исполнителей и для запугивания, и для убийства. Сам Уилсон никогда не встречался с мелкими исполнителями. Его дело было возвышенным – общение с объектами и планирование – чем он очень, в душе, гордился. Всё чисто, аккуратно, изящно; его никто не уличит в смертных грехах. Вообще, Льюис не терпел насилия. Лишь дважды он отдавал приказ об убийстве и столько же раз – о покалечении, чтобы объект стал сговорчивей. Все эти приказы он, в своё время, по нескольку дней обильно заливал коньяком. И всякий раз, начиная новое дело, надеялся обойтись без крайних мер.

Вот и сейчас Льюис Уилсон рассчитывал на своё красноречие, которое позволит ему обойтись без кровопролития.

* * *

На венгерскую столицу опустился вечер. Отойдя от окна, Валентин сдержанно улыбнулся. Потом ему вспомнилось, что отец в тысяче километров отсюда находится при смерти, и его настроение резко упало. Самолёт в Петербург, билет на который Сирхаев приобрёл вчера, вылетал через двадцать часов. Эржебет ещё не знала о его отъезде. Он не знал, как она к этому отнесётся. У него были определённые опасения на сей счёт – его отсутствие может оказаться катализатором, из-за которого у его возлюбленной случится рецидив – хотя пока ничто, в общем, не предвещало возвращения Пинтер к распутной жизни.

У них всё было хорошо. Валентин любил Эржебет, заботился о ней, практически не спорил с ней; ей же было удивительно спокойно с ним, а, поняв цену истинного спокойствия, она уже не рвалась искать приключения и страсти. Хотя она оставалась ещё достаточно молодой, чтобы не принять здесь философское прозрение за просто возрастную успокоенность. Нет, Эржебет Пинтер по-прежнему оставалась молода и активна в делах, но на личном фронте более не собиралась гоняться за разными мужчинами, предпочтя спокойную и размеренную, практически семейную, жизнь. Почему же не совсем семейную? Положа руку на сердце, Эржебет понимала, что согласится на предложение руки и сердца от Сирхаева. Но Валентин, опасаясь её гнева и казавшегося ему более вероятным отрицательного ответа, не спешил делать ей это предложение. В конце концов, живут же люди и без штампов в паспорте!..