Любовь Соколова - Последние

1978. Письмо из прошлого

24 ноября 1978 года в полдень Артур Эргард вышел из трамвая на остановке у оперного театра в Дюссельдорфе. Мокрый тротуар блестел, разбивая свет серого дня о квадратную чешую камня, который здесь, в старом городе, уложен был, кажется, сразу после войны Рыцаря с Епископом. Он читал об этом давным-давно, еще в лагере. Нашел на полу книгу, потрепанную, без обложки и без доброй трети страниц, изданную, судя по шрифту, еще до Первой мировой войны. Кто принес во французский лагерь книгу на немецком языке? Разумеется, немец. Что с ним стало? Вслух высказывать предположения о своей или чужой судьбе там было не принято, как и задавать вопросы. Артур прибрал книгу. Хозяин «фолианта» не объявился. Артур присвоил находку с легким сердцем и даже с неким мистическим ощущением, будто книга проникла за колючую проволоку специально для него. Она претерпела довольно невзгод и понесла значительные утраты, преодолевая препятствия, разделявшие ее и читателя, надлежащего читателя, каким ощутил себя Эргард. Книга отчасти помогла ему осознать себя немцем – не русским эмигрантом, коим воспринимали его большую часть жизни официальные лица и просто знакомые, не русским немцем, каким он рос и воспитывался до совершеннолетия. Артур начал ощущать себя немцем по принадлежности к большому народу, сквозь века несущему себя на плечах поколений, по

особенному переживающих каждый момент мировой истории. Книга исчезла в последний день пребывания в лагере. Никогда после Артуру не удалось встретить похожее издание. Исчезновение, как и находка, выглядело мистически, однако не склонный к эзотерике Артур пришел к выводу, что книгу кто-то взял, как сам он подобрал ее когда-то, полагая, что вещь ничья. Пусть. Он все равно не стал бы перечитывать ее: в новой, послелагерной жизни долго не находилось места для книг. Он помнил некоторые страницы едва ли не наизусть. Даже сейчас, по прошествии многих лет, стоило дать запрос, память с некоторыми пробелами, но выдавала факты, имена, даты. Не исключено, что эти данные проникли в память позже, из каких-то иных источников, но Артур полагал, что из той самой книги. Ему нравилось думать так. Нравилось интерпретировать факты, пересказывая заново истории самому себе, в современных лексических формах, отражающих его собственное видение причинно-следственных связей. В результате победы рыцаря деревня Дюссельдорф получила статус города. Когда это было, в ХII или XIII веке? Как звали рыцаря? Фон Берг! Артур, живо интересуясь информацией гуманитарного толка, схватывал суть, отбрасывая как шелуху все, что считал несущественным. Датировку событий, как обстоятельство существенное, надо бы все-таки уточнить. Позже. Он слегка огорчился, отметив свою забывчивость. Не признак ли это старческих изменений, с которыми он боролся тщательно, сознавая ответственность за то, чтобы поддерживать себя в работоспособном состоянии? Поздно создав семью, Артур страшился неизбежного возрастного бессилия, поскольку единственный сын еще слишком юн, и оставлять его на попечение супруги было бы в некоторой степени бесчестно. Так он полагал и тренировал мозг как главный орган, регулирующий все прочие функции организма. Мозг оказался в приоритете еще и потому, что не требовал ни специальных условий, ни особого времени для упражнений. А сами упражнения позволяли систематизировать мир, акцентируя внимание на его диссонансах и резонансах. Рыцаря фон Берга Артур запомнил из-за несоответствия имени здешнему ландшафту, довольно плоскому – диссонанс! И, кроме того, Артуру симпатична была антиклерикальная мотивация той войны, вознесшая деревеньку Дюссельдорф из прибрежной низины у Рейна прямо на гребень индустриальной волны. Борьба с Епископом, а позже с католицизмом, которую здешние жители выиграли, вдохновляла Артура, хотя он понимал, конечно же, что все это – «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» и к современному положению города прямого отношения не имеет. «Преданья или преданье?» – запнулся Артур о строчку Пушкина, машинально процитировав ее на русском. Логически поразмыслив, ошибочно склонился к варианту «преданье», в единственном числе, поскольку в первоисточнике речь идет об одной главной сюжетной линии – о взаимоотношениях Руслана и Людмилы. Хотя… в русском языке тут могут быть и «преданья». Тончайшие отклонения от логики свойственны языку и литераторам, пишущим на этом языке, умело или же интуитивно придавая прелесть… Хм. Умело или все-таки интуитивно? …Город и весь мощный регион, вновь в который уже раз охваченный преобразованиями, строительством и реконструкцией, обретающий невиданный инфраструктурный масштаб, привлекал Артура Эргарда, немолодого, но все еще нацеленного на перспективу делового человека, чье коммерческое предложение должно заинтересовать инвесторов и кредиторов – не масштабом, конечно, а именно своей локальной убедительностью… Или убедительной локальностью? Брусчатка выглядела достаточно старой, чтобы, ступив на нее, ощутить глубину веков. Артур с удовольствием потоптал камень ботинками, недорогими, но добротными и тщательно вычищенными. «Пожалуй, не раньше пятнадцатого века», – решил он, делая поправку на темные столетия и отдаленность этой улицы от башни, обозначавшей местоположение замка. Решил – и больше не думал об этом. Он огляделся, определяя направление к Рейну. Листья на деревьях аллеи, вклинившейся в площадь, еще не облетели, однако вид имели странно неживой. Они как-то слишком, почти неистово трепетали под ветром, ничуть не ощущаемым внизу. Листья, удержавшиеся на ветках благодаря какому-то вполне объяснимому, наверное, природному, казусу, имитировали жизнь, чисто механически двигаясь быстро-быстро в пределах своих очень ограниченных степеней свободы. Трепещи не трепещи – все одно. Живительные соки земли никогда уже не потекут по ссохшимся, истончившимся капиллярам, и ни один лист не продержится на ветках до весны. Артур на миг представил, что деревья себе в утешение сами создают видимость ветра, управляемого их обобществленным разумом. Трепещут. Усмехнулся. Подумал: «Иногда это помогает». Он и сам-то – как лист на древе мироздания, отторгаемый и, вопреки постоянному отторжению, обнаруживающий жизнестойкость, научившийся имитировать жажду свершений, преодолений, искусственно создавая для себя же самого смыслы и мотивации. Артур – в других условиях его называли бы сейчас «Артур Генрихович» – усмехнулся, заметив, что думал о листьях по-русски. Русскую поэзию он цитировал на языке оригинала легко, но чтобы думать на русском – такое случалось крайне редко, в минуты душевного расслабления или углубления, как он сам себе объяснял свои «девиации». Он выбрал, наконец, направление и решительно пошел по Флингерштрассе к реке. Не стал раскрывать зонт. Влага, свернувшаяся в воздухе, как белок в жидком молоке, не опускалась, а висела и плавала, прилипая ко всяким твердым поверхностям. Мельчайшая водяная эмульсия держалась на узких полях его шляпы, на плечах двубортного плаща с теплой подстежкой, на слегка выступающих скулах и на длинном шпиле зонта, которым герр Эргард пользовался как тростью, не опираясь, а лишь элегантно трогая им тротуар и сопровождая свой ход легким постукиванием.