Роман Романов - Все нормальные люди

Он, Илья Петрович, как и миллионы его сверстников, в своей жизни всякого повидал, пощупал, так сказать, своими руками, и, несмотря на удивительные по теплоте и радости сны из советского общажного детства, вовсе не хотел ни романтики, ни приключений, ни всяческих рисков в целом. Одно дело – за столом посидеть, повспоминать былое до щекочущей тоски в груди, сына старшего повоспитывать отцовскими воспоминаниями, молча жену обнять после душещипательных разговоров о советском справедливом устройстве, а другое дело – на самом деле, здесь и сейчас, окунуться во все эти прелести и, главное, в опасную непредсказуемость завтрашнего дня. Именно эта непредсказуемость во всём страшила Илью Петровича больше всего. Во всём – в буквальном смысле: от того, что будет стоять на столе на ужин после марафонов по магазинам и очередям, вплоть до итогов вечерней прогулки в рабочем «неблагополучном» квартале.

Родители его получили отдельную квартиру аккурат перед бесславным концом горбачёвской перестройки, и жизнь круто поменялась – до такой степени, что из общажной прожжённой шпаны, с понятными для всех обитателей района перспективами, стал Илья Петрович студентом института.

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» – вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и настояще, – две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

После этого удивительного открытия он решительно достал коньяк, налил себе еще одну полную стопку и залпом выпил, пообещав себе сегодня же доехать до общежития электромеханического завода «Ударник», пройтись по коридорам своего детства и, может быть, успокоить свою душу и окончательно для себя всё решить.

Машина громко пискнула сигналкой и, погасив огни, осталась дожидаться хозяина на площадке перед старой, вечно облезлой, несмотря на все ремонты за долгие десятилетия, общагой. Илья Петрович вдруг остановился, резко повернулся и уставился на своё авто. «Рефлекс! – сказал он вслух. – Сейчас же точно никто не будет бензин сливать, да ведь и не сольёшь с моего бумера, даже если захочешь!». Он словно наяву увидел, во всех красках, с теми же самыми запахами и ощущениями, как ловко они сливали бензин с каждой машины на площадке в девяностые, потом убегали на стройку неподалёку и разливали ворованный бензин по пластиковым бутылкам. Юный Илья Петрович стоял тогда на шухере как раз на въезде во двор; его «точка» ни капли не изменилась за прошедшие годы.

Гость с трепетом открыл тяжелую, на пружине, дверь в общагу и вошёл, как библейский блудный сын к отцу после долгих странствий. Всё было как в детстве: коричневая маслянная краска на стенах, мерцающая лампа дневного света, дешёвая, много раз перекрашенная, со щербинами, плитка на полу. Грубо сваренная из арматуры проходная с турникетом и заборчиком в голубой облезшей краске, будка вахтёра, обросшая забором в те же девяностые, когда приходилось держать оборону до приезда милиции то от наркоманов, то от хулиганистой гопоты, то от подозрительных собутыльников особо подозрительных жильцов. Запахи – те же: жареная картошка, соленья, едва уловимый перегар, краска, грязное бельё, бытовая химия, какая-то велосипедная резина или кожа и – не поверите – запах мандаринов, который не растворялся во всём многообразии ароматов, но словно подчеркивал его: мол, здравствуй, Илья Петрович, я – твоё детство, никуда не делось, поджидаю тебя тут лет тридцать…

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» – вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и на стояще, – две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

Илья Петрович спокойно, не то, что раньше, прошёл мимо полностью седого, сморщенного как грецкий орех и прокуренного вахтёра, который, к тому же, почти сразу узнал «петькиного щегла». Поднялся на родной третий этаж и в смятении зашагал по коридору. Возле дверей, всё так же, как тогда, стояли велосипеды, коляски, кое-где – рабочие замызганные кирзачи и пустые вёдра – в общем, всё то, чем не хочется захламлять и без того небольшие восемнадцать квадратных метров и на что вряд ли кто из чужих позарится.

Вдруг он увидел открытую дверь, и что-то защемило внутри. Это была общая кухня, где стирали, варили, смеялись, плакали, хвастались, жалели и, самое главное, обсуждали жизнь во всех её проявлениях. В отличие от курилки и красного уголка с большим портретами Ленина и Горбачёва, общая кухня была исключительно территорией общажных женщин, и только дети лет до десяти имели право находиться здесь и впитывать все бабские разговоры, в окружении вкусных запахов и эротических прелестей полуголых женщин, без мужиков и посторонних расхристанных до полной откровенности. Илья Петрович вспомнил, как тётя Тоня, нисколько не стесняясь шмыгающих под ногами пацанов, вытаскивала из лифчика свою большую красивую с коричневым соском грудь и набивала бюстгальтер ватой, чтобы уберечь от текущего молока. Как тётя Лариса, не смущаясь и задрав подол халата до самых трусов, хвастала перед соседками добытыми чулками в сеточку, привезёнными то ли из Польши, то ли уже из Турции. Как однажды на Новый год Илья, посланный матерью на кухню за самодельным и вкуснейшим, не чета нынешним магазинным, компотом, увидел то, что обычно показывают в фильмах «до шестнадцати», если не позже, – как раскрасневшаяся соседка Нина судорожно поправляла халат, прикрывая собой очередного хахаля, и злобно смотрела на пацана с трехлитровой банкой компота…

– Ты кто такой? Выпить есть чего, или в соску отхватишь? – перед Ильей Петровичем стоял злобного вида похмельный мужик в драной футболке, бесформенных штанах с пузырями на коленях и тапках на босу ногу. За ним хмуро курил другой, сразу видно, что родной брат первого, но ещё более угрюмый, словно с натянутым на глаза лбом мужик лет тридцати пяти-сорока в татуировках. «Здравствуй, электорат!» – подумал Илья Петрович, машинально, как пружина, собираясь в одну концентрированную точку мускулы и волю, ровно как лет двадцать пять назад за углом местной дискотеки. – «Опять рефлекс, однако, только мускулы не те уже».

– Чё, язык проглотил? – угрожающе пробасил курящий. – Тут посторонним козлам шляться заказано. В торец, или проставу подгонишь?

Илья Петрович присмотрелся, подбирая слова и готовясь, как раньше, во времена так ненавидимой им опасной неизвестности будущего, привычно рубануть правой снизу и добавить левой в висок, как вдруг узнал обоих: