Игорь Харичев - Прошлое в наказание

Несколько секунд он раздумывал над моими словами, его взгляд затуманился.

– Ты утрируешь, – неодобрительно проговорил он. Ему не хотелось мне верить. И продолжать разговор не было времени. Сделав шаг, он вдруг замер, повернулся: – Впрочем, есть о чем поразмышлять в связи с тем, что ты сказал. – Лицо у него стало хмурым, насупленным. Проницательно глянул на меня. – Напиши записку. Чтоб не забылось.

– Хорошо, – беззаботно выдохнул я.

Чтоб не забылось. Уж он-то ничего не забывал. Просто хотел увидеть мои доводы. Записка – не разговор на ходу. Она требует основательности.

Я подготовил эту записку следующим утром. Отставил все текущие дела, несмотря на их срочность, и написал. Напрягся. Мне хотелось, чтобы мои предложения были учтены. Ничего особенного я не предлагал: говорить с людьми, объяснять им, что делает власть и с какой целью. Я пытался доказать настоятельную необходимость этого «в связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях». Эту неготовность я видел всякий раз, когда приходилось общаться с моими многочисленными знакомыми, особенно теми, которые защищали Белый дом, – практически все они ждали новой жизни как награды или подарка. Мало кто понимал, что мы всего лишь получили новые возможности, которые надо было реализовать собственными усилиями.

«В связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях…» Это был какой-то ужас: едва я садился писать записку или справку для руководства, скучный канцелярский стиль целиком, по самую макушку, заполнял мою голову. Интересные сравнения, метафоры, гиперболы, эпитеты напрочь исчезали. Конечно, записки – не литературные произведения, но меня тянуло писать их более ярким, сочным языком. Однако всякий раз неведомый «цензор» мешал сделать это, включая блеклую, лишенную ярких моментов музыку.

Больше месяца я не видел Настю. А мне хотелось увидеть ее. Такое желание тлело во мне, напоминало о себе. Я не нашел ничего лучшего, как позвонить Эдуарду на работу, спросил: как дела, как Василий. Я напрашивался на приглашение. И получил его.

В субботу из Кремля я поехал к ним. В очередной раз меня радушно встретили. Это был изящный вечер. Расположились в гостиной, хотя нас было только трое – так захотела Настя. Василий не мешал нам, играл в своей комнате.

Настя была в красивом черном платье. Я старался не смотреть на нее. Мне казалось, что это выдаст мой особый интерес.

– Как в Кремле? – поинтересовался Эдуард.

– Работаем, – уклончиво ответил я.

– Работают все, даже те, кто делает вид, что работает. – Лукавое выражение проявилось на его лице.

– Может, и мы делаем вид. Только ведь сразу не разберешься.

– Поживем – увидим. Как говорится: «По делам их судите их». – Тут он посерьезнел. – Как думаешь, удастся выправить положение?

– Шанс имеется. Вполне реальный. Ничто не мешает воплотить его в жизнь.

– Ты веришь Гайдару? – осторожно поинтересовался он.

– Да, – без колебаний ответил я.

Эдуард состроил что-то неопределенное на лице.

– Ну если это говоришь ты… надежда есть. – Веселая усмешка вновь гуляла в его прищуренных глазах.

– Ты настолько доверяешь моему мнению? – Я изобразил удивление.

– Ты теперь большой человек. Владеешь информацией.

Я усмехнулся – мне хотелось ответить ему достойным образом, особенно в присутствии Насти.

– В любой стране спецслужбы имеют то преимущество по отношению ко всем остальным людям, что располагают информацией, недоступной большинству граждан. А имея информацию… – Я сделал учтивый жест рукой. – Надеюсь, ты понимаешь.

Он охотно кивнул в знак согласия, подхватил:

– Информация стоит дорого. Но еще надо уметь, обладая ею, делать правильные выводы.

– Ну, вы там большие специалисты по части выводов.

– А все для вас. Для Кремля.

– Допустим, вы не только для Кремля работаете, – с деланой вкрадчивостью заметил я. – Для самих себя – тоже.

– А как иначе? – в тон мне отвечал Эдуард. – Об интересах фирмы нельзя забывать.

– Разумеется. Но они не должны превалировать. – Мой указательный палец назидательно поднялся. – Вы не частная лавочка.

– А у вас там в Кремле есть приборчик, который меряет соотношение?

Настя не без удивления следила за нашей вежливой пикировкой. Потом не выдержала:

– Ребята, я тут не лишняя? Сцепились, как два петуха. Какой-то междусобойчик устроили. Давайте выпьем за то, чтобы у нас в России все наладилось.

Фужеры были пустые. Я первым схватил бутылку французского вина, стоявшую посреди стола – мне хотелось поухаживать за Настей. Налил ей и нам с Эдуардом. Поднял фужер.

– Поддерживаю. Пусть все наладится. И побыстрее. – Я чокнулся с ней, с Эдуардом, выпил вино.

Потом мы говорили о поэзии. Настя проявляла к ней интерес. Я принялся рассказывать про Леонида Губанова, прекрасного и почти неизвестного поэта. Читал его стихи:

увлеченно декламировал я, видя ее неподдельное внимание.

С каким воодушевлением произносил я последние строки:

Я сделал небольшую паузу, а потом продолжил с прежней горячностью:

– Какие стихи! А ведь это написано в советское время. Ясное дело, Губанов тогда не мог иметь признание. Его не печатали. – Тут я осознал, что долгое время смотрю только на нее, обращаюсь только к ней. И тут же повернул голову к Эдуарду. Слава Богу, мне было, что ему сказать. – Между прочим, его мать занимала какую-то большую должность в КГБ. А сын такие стихи писал.

Эдуард ничего не сказал в ответ, он лишь загадочно улыбался.

Я уезжал от них с неприятным ощущением – мне казалось, что я слишком явно проявил свое неравнодушное отношение к Насте. Это было недопустимо. Все-таки Эдуард – мой брат, пусть двоюродный. Неуютное, зудящее ощущение оставалось и на следующий день, а потом забылось: слишком много дел падало на меня с постоянной регулярностью.

Аллегретто – умеренно быстрый темп. Он привычен жителям крупных городов. Хотя порой им приходится ввергаться в бешеную гонку, аллегретто – темп обычной жизни. Зато в небольших городках ее темп – анданте или адажио.

Работа находила меня, порой весьма необычная: госсекретарь поручил мне создать и возглавить секретную группу. В Татарстане ожидался референдум по независимости республики, группа должна была наладить производство и доставку агитационных материалов «против», поскольку в самой республике националисты не позволяли печатать такую продукцию.