Анна Бабина - Аранхуэсский концерт. Фантасмагория безвременья

Новогодний подарок приятельницы со странным именем Деянира.

Я вижу ухо щенка на видео с фронтальной камеры. Оно не в фокусе, расплывается.

Каждый раз, прежде чем заварить чай или кофе, она ополаскивает кружку и насухо вытирает полотенцем.

У меня всё иначе.

Стены белые, гладкие. Нет ни картинок, ни мудрых изречений в рамочках; полки полупустые, на них только немногочисленные книги. Нет фотографий, сувениров, лишней посуды, всего того обычного человеческого хлама, который делает дом домом.

Это Логово.

Обычно я чувствую себя в Логове хорошо. Нет, не то слово. Защищённо. Удобно.

Я почти не покидаю его пределов. Продукты привозит доставщик, рабочие документы присылают письмами. Электронными, разумеется.

Как сейчас.

«Хе-хей! Продолжаются распродажи. Лови скидку на оргтехнику», – гласит письмо. Для человека несведущего напоминает рекламный трюк.

Расшифровываю.

«Продолжай наблюдение. Особое внимание на личную переписку».

Есть продолжать.

Делаю кофе, он туго растворяется, образует странную пенку, как в детстве, когда я размешивал песок с водой в голубом ведёрке. Равнодушно пролистываю мессенджер. Мне не в новинку читать чьи-то диалоги, но иногда всё ещё хочется вставить реплику, подсказать, поправить. Обычно так проходит день. Мне не составляет никакого труда просидеть за компьютером – своим и её – большую часть суток. Мои глаза, намученные солнцем и горной пылью, не болят.

И всё же сегодня…

Неплохо бы покурить.

Подхожу к окну, аккуратно отодвигаю фланелевую занавеску. Двор пуст. В детском саду, похожем на гигантскую букву «Н», тихий час. Вдоль ограды бредёт одинокий собачник. Губы его шевелятся: кажется, он говорит с псом. Странная привычка. Впрочем, ничуть не менее странная, чем моё занятие.

Откидываю форточку.

Пара щелчков зажигалки, затяжка.

С того времени сигареты для меня всегда пахнут чесноком. Так пахли сигареты Раджибая.

«Не хватайся за фильтр, – учил Раджибай. – Тут гепатит всюду. Открывай пачку с другой стороны, подожжешь – прокалишь, никакой заразы не будет».

Я тех пор я всегда открываю пачку именно так.

Спасибо, Раджибай.

Хотя там, где ты сейчас, моё спасибо тебе вряд ли пригодится.

«Не обязательно поминать в церкви, – говорила бабушка. – Я вот выйду в сад, гляну на отцовы яблони и помяну его добрым словом. Ему на том свете теплее станет».

Тепло ли тебе, Раджибай?..

Мне не забыть, как ты кричал нелепое, киношное: «Холодно, холодно!»

Над нами трепетал кусок бумажного солнца.

Я накрыл тебя, чем пришлось, но ты всё равно замёрз. Кровь – теплоноситель. Так-то.

Сминаю недокуренную в консервной банке. Давлю, как клопа.

Тепло ли тебе, Раджибай?

Мне – холодно.

Встала ночью попить…

Слышал-слышал. Загрохотала чем-то на кухне, сочно выматерилась, после жалобно полилась в чайник вода. Я уснул за столом, лбом в сальные клавиши, и меня разбудили шаги в наушниках. Как будто Надежда кралась ко мне по коридору. Оглянулся даже, нет ли кого здесь, в Логове. Не было, разумеется.

Раджибай давно не заглядывал, да и ходит он бесшумно, как кошка. Прирождённый разведчик.

Встала ночью попить – двор волшебный, белый. Снег, да не снег вовсе, наивная белая крупка, на двускатной крыше детского садика, на траве, на асфальте – его ещё не успели размесить машины. Мне сделалось (сейчас так не говорят, надо, наверное, заменить на «стало», но «сделалось» ведь куда лучше звучит) так легко, светло, как в детстве, когда выпадал первый снег.

Мама говорила, что в бабушкиной родной деревне Покров праздновали дважды – четырнадцатого октября, со всей Святой Церковью, и потом, по-язычески, ещё раз, когда снег действительно ложился на землю.

К утру снег превратился в дождь.

Даже окно занавесила – не хотелось видеть, как праздничная белизна истлевает, покрываясь оспинами капель.

Шла сегодня к ученичке (мама бы отругала за эту «ученичку», слишком провинциально звучит, мама не любит такого, но она, эта Леночка, такая маленькая, полупрозрачная, нежная, что кажется совсем крохой), и на Пушкарской с дома свешивалась зелёная сетка, знаешь, такая, какой закрывают обычно строительные леса. Мерзкая сетка. Она там уже лет пять, если не больше, впитывает грязь и злобу, которую выдыхает город.

Я вдруг почувствовала себя этой сеткой, кляклой паутиной на столетнем кирпиче холодного чужого города.

Я не стану здесь своей.

Вспомнила, как на первом курсе Даша Забарская – полная, хорошо одетая, с ленивыми злыми глазами – в ответ на какую-то глупую оговорку сказала мне: «Ты что, с Урала?» – и рассмеялась. Некрасиво, раззявисто, и все, разумеется, услышали, обернулись, прибились к нам, чтобы узнать, что такого я сделала, чтобы дать им повод позубоскалить. Про Урал была шутка, присказка, но мне стало так горько, что я чуть не смазала Забарской кулаком по пухлым губам, влажным от дорогой помады. Именно эта помада, вернее, нежелание ощутить её маслянистый след на руке, меня и остановила. Я ещё долго потом не покупала никакой помады, даже гигиенической.

Чушь какая.

Какие мы, люди, несовершенные, ломкие изнутри. Какая-нибудь глупость, сказанная накануне в компании, не даёт нам спать; детская обида отравляет всю жизнь, расползается лиловыми трупными пятнами по живому телу; имя человека, давно забывшего о твоём существовании, вызывает приступ паники, горькую рвоту, недостаток кислорода.

Как мы вообще выжили?

Я бы на месте эволюции оставила каких-нибудь эвглен – у них не бывает несчастных любовей.

Моя была эталонная, по канону, в Палату мер и весов её поскорее, чтобы ни у кого больше такого не случилось.

Я росла чувствительной барышней, воспитанной на готической тени мистера Рочестера, того ещё мудака, если подумать, и какого-нибудь Сани Григорьева, которых в обычной человеческой жизни не встречается.

Отцовские словесные зуботычины меня не ожесточили, напротив, умягчили до невозможности. Вот-вот, думала я, придёт прекрасный принц, и всё изменится.

И он пришёл. Перевёлся к нам из Имандровска («Это за полярным кругом, Мурманская область») в сентябре выпускного учебного года.

Я была занята подготовкой к поступлению, совершенно не до любви, и поэтому я не сразу поняла, что иголка уже движется по кровотоку. Так говорила бабушка: не кидай иголки, где попало, воткнётся, попадёт в жилу и доплывёт до сердца. Так и умрёшь, не спасут.

Спасли.

Меня поразила его мать – сухая, тощая, круги под глазами, и всё лицо какое-то высохшее, как древесная кора, – такие бывают у святых на иконах. Хлопотала вечно, говорила в нос и тихо, комкала окончания фраз. Однажды он выложил мне историю – не свою, материну, и я перестала встречаться с ней глазами. Будь я ею – не хотела бы, чтобы кто-то знал.