Анна Смерчек - Побудь со мной

Когда были выходные, Аля обожала приходить утром на диван к родителям, пролезать между ними и забираться под одеяло, словно в мягкую тёплую нору. Сонные родители были неспешными, огромными и добрыми, потому что так валяться втроем под одеялом было, конечно, намного приятнее, чем натягивать на себя одежду, глотать завтрак и выскакивать в тёмное холодное утро. Мама ласково гладила Алю по волосам, а папа щекотал, так что она брыкалась и взвизгивала, отталкивая его твердые большие руки. Потом было хорошо всем вместе сидеть за столом на кухне, смотреть, как ловко мама разбивает яйца над сковородкой, как папа нарезает хлеб, а бабушка перебирает таблетки, которые ей надо не забыть принять перед смертью. По радио передавали юмористическую передачу и её как раз хватало до конца завтрака. Але не нравилось только, когда радиоведущая говорила: «Наша передача подходит к концу». Ей казалось, что если передача пока к концу не подошла, а только ещё подходит, то они там могли бы ещё немного пошутить, но после этой фразы уже никто не шутил.

Вообще, взрослые, хоть и говорили, что врать нехорошо, но сами часто обманывали. Говорили, что прививку делать не больно, а было больно, хоть и не очень, но вообще неприятно, особенно потому, что в попу. В мультиках показывали говорящих зверей и птиц, но сколько Аля не пыталась поговорить с дворовой собакой Найдой или со знакомыми кошками, они так и не сказали ей ни слова. Ещё говорили, что можно сломать палец, если ковырять в носу. Но если бы это было правдой, то у них полгруппы ходили бы с перебинтованными пальцами. Говорили «скоро в школу», но до школы надо было ещё целый длиннющий год ходить в садик. Мама говорила: ты скоро меня перерастешь, хотя Аля едва доставала ей до груди. Бабушка вот врала меньше. Она, если не хотела говорить правду, то отвечала что-то вроде: «вот вырастешь – тогда узнаешь» или «любопытной Варваре на базаре нос оторвали».

В выходные было хорошо ещё потому, что еда дома было намного вкуснее, чем в садике. И если доедать не хотелось, то можно было оставить немного на тарелке, и никто не ругал. И можно было попросить поджарить оладушки. И выклянчить мороженое. И ни маме, ни бабушке даже в голову не приходило сварить что-нибудь вроде рассольника, который давали иногда в группе, и который из-за Елены Сергеевны приходилось доедать до конца. Страшнее рассольника, в котором плавали солёные огурцы, была только уха, в которой плавали колючие рыбьи кости. Взрослые были мастера портить нормальную еду. Вот додумались, например, делать соленые огурцы и квашенную капусту. Сосиску могли намазать горчицей. Папа сыпал в суп перец. Аля ещё поняла бы, если бы он не хотел супа. И тогда у него была бы отговорка: суп есть я не могу, там много перца. Но он сыпал и ел. Как он умудрялся выжить после этого, Аля не понимала. Ей хватило однажды случайно раскусить, не заметив среди плавающих в бульоне овощей, горошинку перца. Во рту случился настоящий пожар, даже не понятно, почему бабушка отказалась бежать к соседям и звонить ноль-один, чтобы вызвать пожарных. Было бы хоть какое-то утешение, если бы к ним во двор приехала их красивая красная машина. А ещё папа умел курить. Иногда он выходил для этого на балкон или во двор, но чаще дымил прямо на кухне в открытую форточку. Але нравилось смотреть, как он чиркает по коробку спичкой, зажмурив один глаз и наклонив на бок голову, поджигает торчащую изо рта сигарету, втягивая щёки, и потом выпускает изо рта дым – вроде бы и настоящий, вырисовывающийся плывущими вдоль окна белёсыми завитками, но вместе с тем почти сразу по-волшебному в никуда исчезающий в воздухе. Кончик сигареты тихонько шипел и загорался красными огоньками.

– Это что за безобразие! – возмущалась бабушка. – Сколько можно говорить не курить при ребёнке. Ты ей лёгкие испортишь!

– Всё, всё, – сразу соглашался папа, подмигивал Але и некрасиво давил красные огоньки в металлической пепельнице, перемешивая их с серым осыпающимся кончиком сигареты. А Аля удивлялась: почему, когда папа курил, бабушка начинала каждый раз говорить про лёгкие. Обычно она, наоборот, ворчала, что Аля слишком тяжёлая, и просила, чтобы она слезла у неё с колен и села рядом.

Дома даже скучать было веселее и уютнее. А в саду было скучно и хотелось домой. И непонятно, что делать, если вдруг вечером не заберут домой. Зато здесь Аля научилась обзываться дураком или жадиной. А ещё она часто думала про дядю Женю-капитана, но никому в группе о нём не говорила. Может, у неё так и не завелось тут хороших друзей, а может, она просто не хотела ни с кем делиться. Хотя их всегда учили, что надо обязательно делиться, правда, речь шла не о мыслях, а о конфетах. А мысли надо было излагать, как говорила Елена Сергеевна. Но Але не хотелось излагать из себя мысли про дядю Женю, который пригласил её на море. Ей хотелось наслаждаться этими мыслями самой, не отщипывая ни кусочка для других людей, которые всё равно с дядей Женей не были даже знакомы.

Выходные заканчивались быстро, потому что хорошенького понемножку. И опять Аля ходила в группу. Сентябрь стоял теплый, солнечный, все говорили, что наступило бабье лето. В такую погоду на улицу выходить можно было не только бабамы, то есть женщинам, но и всем остальным, детсадовские тоже много гуляли. Воспиталки сказали, что можно собирать дары природы и приносить в группу, чтобы потом делать поделки. Природа дарила в основном листья, Аля знала, что самые красивые, резные и пестрые – это листья клёна. Они лучше всего подходили для того, чтобы их собирать, потому что крепились к дереву длинной тонкой ножкой, за которую было удобно держать, и можно было набрать целый букет. У дуба, который рос с самого края их площадки, листья были так себе: все одинаково коричневые и на совсем коротких ножках. Зато какие вокруг дуба лежали жёлуди! Округлые, гладкие, удивительно симпатичные. У Али этих желудей были полные карманы. Особенно ей нравились те, что в шляпках. Но и те, что без шляпок были хороши.

Аля подносила жёлудь ко рту и проводила языком по его изумительно гладкой кожуре. Сидя в группе за столом и задумавшись, она даже положила жёлудь целиком в рот, чтобы прочувствовать по-настоящему эту его округлость и коричневую гладкость. Она как раз катала жёлудь на языке, когда вдруг свет погас. Все от неожиданности вскрикнули, и Аля тоже, а желудь крутанулся по нёбу и удивительно легко проскользнул в горло. Аля выпрямилась и почувствовала, как он, словно большой плохо прожёванный кусок, двинулся вниз. И она как-то сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Вообще-то Аля была уже достаточно большая, чтобы знать, что несъедобные вещи совать в рот не стоит. Она даже и кое-что из того, что взрослые считали съедобным, ни за что в рот бы не положила. А тут такая история. Аля сидела не шевелясь, посреди всё ещё тёмной комнаты, не слышала ни слов воспиталок, ни возни других детей, и прикидывала, могут ли водиться в желуде глисты, о которых им часто говорила Елена Сергеевна. По всему выходило, что могут, ведь желудь-то она подобрала на земле.