Ольга Кромер - Тот Город

«Калевала» заняла у филоновцев почти год. Работу сделали быстро, но разрешения сменялись запрещениями, одобрение – недовольством, их упрекали в склонности к архаизму, формализму и десятку прочих «измов», даже Горькому, курировавшему издание, не всегда удавалось отстоять их идеи. Всё-таки книга вышла, десятитысячный тираж разошёлся очень быстро, и, когда Ося впервые взяла в руки увесистый томик, когда увидела своё имя в списке иллюстраторов, ей даже сделалось немного страшно – неужели она и вправду настоящий художник?

Яник пролистал книгу, вздохнул, сказал, что надо отметить, что он сходит в магазин, схватил кепку и вышел, почти выбежал из комнаты. Он продолжал работать в Детгизе, говорил, что это разумный компромисс, единственное место, где можно не кривить душой, но Ося видела, как тяготят его бесконечные пионеры, заводы и аэропланы. Свои работы он забросил, сказал, что нет смысла, он не Ван Гог и на посмертную славу не надеется. Ося пыталась спорить, приводила в пример приятелей-художников, он оборвал её вежливо, но твёрдо:

– В своей профессиональной жизни решения я принимаю сам.

– А если ты ошибаешься?

– Я готов платить за ошибки.

Вернулся он через два часа, поставил на стол бутылку дешёвого вина, положил белую булку, пучок редиски, два свежих огурчика. Ося нарезала хлеб и овощи тонкими ломтиками, сложила на красивую тарелку, разлила по бокалам вино. Выпили молча.

– Почему мы не можем быть как все? – вздохнула Ося. – Живём как все, работаем как все, выглядим как все.

– А думаем? – язвительно поинтересовался Яник. – Думаем мы тоже как все?

– Но почему мы думаем по-другому?

– Каждый думает по-другому. Все думают по-другому. Думать – это личное занятие, нельзя думать коллективно. Или думаешь сам по себе, или не думаешь вовсе.

– Ты хочешь сказать, что они не… – начала Ося и не докончила, испугалась того, что просилось на язык.

Яник усмехнулся невесело, налил себе ещё вина.

– Может быть, нам лучше уехать? – спросила Ося после паузы.

– Как? – отозвался Яник, и по тому, как быстро он её понял, с какой готовностью ответил, Осе стало ясно, что он и сам об этом думает.

– Уезжают же люди. Профессор твой уехал.

– Во-первых, я не профессор. Во-вторых, тогда были совсем другие времена.

– Времена были другие, – печально согласилась Ося.

Ночью Яник долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал, то вставал покурить в форточку, то шёл на жилую половину попить воды, ложился и опять вставал.

– Что ты? – сонно спросила Ося, когда он снова, то ли в третий, то ли в пятый раз, улёгся рядом.

– Не спится, – небрежно сказал он. – Бывает. Ты спи, спи.

Утром, когда Ося проснулась, Яника дома не было. Подавляя неприятное сосущее предчувствие грядущих бед, Ося подмела пепел с пола под форточкой, убрала со стола четыре пустых стакана из-под воды и отправилась на работу.

Всю оставшуюся жизнь, все сорок с лишним лет, что предстояло ей прожить на свете без Яника, Ося не могла простить себе этого разговора. Знала, понимала, что не в разговоре дело, что не разговором всё началось, а простить не могла. Только в сорок восьмом, когда рассказали ей, что органы заприметили Яника задолго до разговора, стало немного легче. Ненадолго.

Снег пошёл только к обеду, и Корнеев сказал, что скоро стемнеет, всё равно далеко не уйдём. Сам он вышел и вернулся через час, притащил двух зайцев – оказалось, утром он ходил ставить силки – и велел мне их освежевать. Я взял зайца, взял нож и понял, что никакая сила на свете не заставит меня полоснуть ножом по белому, пушистому, неживому уже комку. Корнеев посмотрел презрительно, забрал у меня нож, быстро и ловко разделал тушки, бросил в котелок с кипящей водой.

– Нам что, еды не хватает? – спросил я.

Корнеев не ответил, достал с полки банку с солью, бросил щепотку в котелок.

– Зачем тогда мы столько продуктов с собой тащим?

И снова он не ответил, только плечом дёрнул, и я пожалел, что спросил. Ссориться с ним никак было нельзя.

– Где ты научился так ловко шкуры снимать? – помолчав, спросил я подхалимским голосом.

– В тайге, – не поворачиваясь, буркнул он. – Тайга хорошо учит.

– А тебе не бывает скучно в тайге, Корнеев?

– Скучно в тайге? – недоумённо переспросил он. – В тайге не скучно, в тайге всё есть.

– Что есть?

– Всё, что человеку надо.

– Ты бы мог в тайге жить?

– Я и живу в тайге, – усмехнулся он. – В тайге живу, а дома гостюю.

– А в Том Городе ты бы мог жить?

– Это другое, – помедлив, сказал он. – Это не тайга.

– А ты там бывал?

– Рядом бывал, – сказал он, отошёл от печки и сел за стол. – Внутрь не всех пускают.

– Так, может, и нас не пустят?

– Не пустят.

– Так зачем мы туда идём?

– Ты попросил.

Я сел на нары, зажмурился, попытался понять, нарочно он меня доводит или просто так получается, потому что мы очень разные.

– Они сами к тебе придут, – сказал Корнеев. – Если поверят.

– А что надо сделать, чтобы они поверили?

– Правду скажи.

– Как ты узнал про Тот Город? – спросил я после паузы. – Брат рассказал?

Корнеев помолчал, сказал медленно, неохотно:

– Уходил он летом. Как каникулы, так уходит.

Слова были простые, но сказал он их так, словно открывал мне великую тайну и не был уверен, заслуживаю ли я такого доверия. Боясь спугнуть его, я опустил глаза, он поёрзал на лавке, спросил:

– Баба эта, женщина, ну, что открытку тебе дала, она что, совсем ничего тебе не сказала?

– Она и не знала ничего, я же объяснял тебе. Просто получила открытку двенадцать лет спустя.

– Что ж она тогда не приехала?

– Боялась, наверное.

– Чего боялась?

– Я не знаю, Корнеев, честное слово, не знаю. Не мне её судить.

Он покачал головой, соглашаясь. Снова замолчал надолго, потом встал, подошёл к печке, помешал своё варево и заговорил:

– Малой я был, дурной. Хотел узнать, куда брат летом девается. Ежели на охоту, чего меня не берёт? Вот он пошёл, а я следом, по кустам. Он не охотник, брат, глаз у него не тот, не заметил меня. Три дня шли, я оголодал, всё ягоды ел, ружья-то не было у меня. Думаю, надо выйти, сказаться ему, у него еды полно было, здоровенный мешок, едва тащил. Думаю, как он отдохнуть сядет, так и выйду. А тут нет его. Вот только шёл впереди – и нет, как в болото провалился. Я поперву так и подумал – болото, потом смотрю – сухо вокруг. Совсем напугался, думал, Ягморт со мной шутит, лесной человек. Кричать начал, на помощь звать. Вдруг смотрю – брат стоит. Прямо передо мной стоит, злой такой, по затылку меня треснул, не ори, говорит, чего развопился. Я спрашиваю: «Тебя Ягморт забрал?» «Да, – говорит. – И тебя заберёт, ежели кому хоть слово скажешь».

Пошли мы обратно, а мешок с едой оставили, брат сказал – Ягморта задобрить. Пришли домой, мать ругается, плачет, отец ремнём приложил. А через два дня брат опять ушёл, на всё лето. Но я уж не пошёл за ним, боялся. Долго боялся. Дурной был.