Наталья Минина - Петра

– Да ладно Вам, не дуйте губы. Я ж так пошутила. Просто хотела сказать, что я купила всё, что нужно. Глядите, сколько здесь всего! Да вот еще что. Придётся вернуться еще раз в бакалею. Ну, чтобы забрать остальное.

– Если хо-хотите, я помогу Вам донести сумки д-до дома, – я предложила свою помощь. Мне не хотелось стоять на месте, не хотелось говорить. Мне хотелось что-то делать: идти, нести в руках сумки, есть, пить… Главное не стоять на месте.

– Так это же просто чудно! Давайте-ка скоренько занесём эти торбы домой, потом вернёмся и заберем всё разом. Вот спасибочки.

Занеся сумки с продуктами, я села на табуретку и сразу же чуть не грохнулась вниз. Вязанная салфетка, которую я и не заметила, соскользнула. Неловкость, которую я даже не старалась скрыть, никем не была замечена. Хозяйка дома распаковывала сумки, а дети бегали наперегонки, то и дело забегая на кухню. Выхватывая из сумки что-нибудь вкусненькое, они получали по рукам от мамы, но, совершенно не огорчившись, убегали с полными ртами и громко пели в комнате. Не помню, чтобы я обращала внимание на обстановку, или принюхивалась к запахам, но мне запомнились окна. Впервые я видела такие странные окна. Маленькие стёклышки с сырыми рамами образовывали одно большое сплошное окно. Хоть оно и были закрыто наглухо, из щелей шёл сильный сквозняк. Я повернула голову в сторону, закрыла глаза и только чувствовала, как свежая струя проникает в меня. Голова пульсировала, мне было сложно остановить взгляд на чём-то, поэтому я просто сидела молча и мои глаза отдыхали. Я давно научилась искусству спать при свете и шуме, думать о своём, сидя рядом с громогласными болтунами и, отрешаясь от всего происходящего рядом, оставаться собой. Какими искусствами мне только приходилось овладевать. Мне не у кого было учиться быть улиткой. Я первопроходец в своем роде. Первопроходец, научившийся спать при свете, говорить, заикаясь, продолжать верить в Деда Мороза, узнав, что его не существует, ждать чуда, продолжать доверять людям и искать руку матери в своей руке.

Когда я задаю себе сейчас вопрос, сложно ли мне жилось в детстве и юности, мой однозначный ответ: да, мне было сложно. Я чувствовала себя одиноко. Поначалу я тянулась к людям, как когда-то к руке матери. Но, получая тычки и многочисленные замечания, я начала отвыкать от людей. Главное желание, непреодолимое и самое желанное было для меня – стать невидимкой. Я мечтала о том, что однажды встречу профессора Гриффина, который поможет мне обесцветить кровь и исчезнуть из поля видимости людей. Но пока мне нужно было как-то выживать, и я старалась делала это. Жалкие попытки жизни или ЖПЖ. Наверное так можно было обозначить все главы. Но все-таки «Безвременье» мне понравилось больше. И звучит солиднее. Чувствуете?

Если вы спросите меня, каково это заикаться, я отвечу вам одним словом. Невыносимо. Мучительное мычание, брычание, аканье и тырканье. Главное орудие человека – речь, было украдено. Я жила без него. Я не могла им пользоваться. Сама мысль о том, что нужно что-то произнести, внушала страх: животный, неистовый, неудержимый. Я знала, как неприятно людям меня слушать. Я видела, как они, смотря на мои судорожно подергивающиеся губы, мечтали, чтобы я замолчала. Это тяжело. Тяжело, когда ты лишен чего-то обыденного. Знаете как я говорила про себя (кстати, про себя я всегда говорила гладко и ровно, в своих мечтах и фантазиях я никогда не заикалась) замечая, что человек передразнивает меня: «Желаю тебе побыть в моей шкуре хотя бы полдня, хотя бы пару часов, час и ты будешь готов залезть на стену»… Но меня никто не слышал. Меня-Петру не замечала собственная мать. Что говорить о чужих и далеких.

– Оле-Оле, ты что еще не идёшь?

Матери нравилось называть всех на европейский лад. Даже мою няню, казалось бы, простую женщину, она называла не иначе как Лора. Отчима Олега она называла так, потому что я, обращаясь к нему, повторяла по нескольку раз слоги, прежде чем произнести имя целиком. Так и повелось. Ей понравилось, что это звучит необычно и начала в шутку, а потом и серьёзно начала его называть «Оле-Оле». Как ни странно, он отзывался.

– Опять психуешь перед выступлением? – сладко зевая ответил он, и потер уголки рта.

– Ты же знаешь, как долго я готовилась к этой премьере. Ой, только бы эти остолопы подсветили правильно. Смотри, какая дурацкая сыпь выступила на щеке. Ну что? Разве это дело так выходить на сцену? Нужно попросить визажиста привезти мне новый крем. Помнишь, я давно просила эту дурочку купить мне французский тон, а она все время забывает. Придется в Париж самой слетать. Оле-Оле, ты слышишь меня?

– Да, проблема так проблема, – весьма равнодушно отреагировал Олег и вышел из комнаты.

– Петра, ты готова, душа моя? – войдя в зал, мать увидела меня, сидящей на кожаном диване в лакированных туфлях, бархатном платье и пушистыми пшеничными волосами, рассыпанными до лопаток.

– Ан-н-набе-бе-ль, ты очень красивая!

Она и правда была красива. Правильные черты лица, прямой нос и длинная шея. Чего-то в ней было даже много. Я часто смотрела на неё и думала, что она слишком красива.

– Да, нужно сказать логопеду, чтоб научил тебя выговаривать моё имя без запинки. Слушать тошно, – проговорила она, разглядывая мои ногти.

– Госпожа, водитель уже ждёт. Он ждёт Ваших распоряжений, – прислуге было велено входить, предварительно постучав три раза. Без разницы, звали её, или нет. Матери нравилось давать указания и смотреть на то, как люди выполняли нелепые обязанности, в желании угодить своей мадам.

– Скажи, что мы уже спускаемся. И перестань таращиться на меня! Лучше скажи господину Оле-Оле, чтоб спускался уже наконец. Мы выезжаем через пять минут. Ну, что застыла! Мигом!

На выступлениях матери я бывала часто. С детства она возила меня на свои концерты. Я видела, как тепло встречает её публика, как часами она репетирует у себя в студии, с какой старательностью ей накладывают макияж в гримёрной. Гримёрные… Больше всего я не любила гримёрные. Они казались мне чем-то очень тёмным и плохим. Даже в снах, мне виделись эти небольшие комнатки, за которыми всегда происходило что-то дурное.

Сидя рядом с Олегом на первом ряду я смотрела на Аннабель и восхищалась тем, как она двигается по сцене, как танцует. А бархатный голос меня и вовсе завораживал. Конечно, не обходилось и без курьёзов. Однажды охрана не смогла удержать фанатично влюблённого в мать зрителя, который пробрался на сцену и, упав перед ней ниц, начал орать что-то невнятное о большой и чистой любви. После этого его вывели за кулисы и начали жестоко избивать. Так велел Олег. Он панически боялся измен матери. Дошло до того, что танцоров он отбирал самостоятельно, да еще и ставил дикие по своей природе условия. Да, именно так. Он запрещал мужчинам, танцующим в маминой труппе делать депиляцию в интимных местах. Зная, что Аннабель никогда не отдастся неухоженному мужчине, он строго следил за выполнением своего требования, прописанного в контракте. И как только люди шли на это? Неужели ради денег можно стерпеть всё? Каждую неделю он проводил проверку «на вшивость», как он сам её называл. Не слышала, чтобы кто-нибудь посмел ослушаться его. Танцоры повиновались ему. Раболепство. Ненавижу.