Артур Каджар - Мои девять жизней

Книга основана на событиях из дневников,

переданных автору.

– Поздравляю вас, у мальчика абсолютный слух! – объявил импозантный директор музыкальной школы после того, как примерно с полчаса помучил меня.

Он откинул со лба длинную гладкую черную челку тонкой рукой и посмотрел на маму, которая просто сияла из-за гордости за сыночка.

– Так что я советую вам отдать его в класс скрипки. Она, правда, самая трудная для обучения, но ведь скрипка и… – он сделал открытой ладонью изящное плавное движение в воздухе, – королева инструментов, как говорится. Я знаю, что вы хотели его определить на фортепиано, так он и на нем научится играть, у нас обязательное обучение второму инструменту, на выбор. Зато через семь лет он у вас сможет свободно играть и на скрипке, и на фортепиано, разве не здорово? Я и сам скрипач, кстати, – с довольным видом добавил он решающий, как ему казалось, аргумент и откинулся на спинку высокого кресла.

Вот так в одночасье безоблачное небо моего детства затянули музыкальные тучи. Меня, конечно, никто и не думал спрашивать, хочу ли я играть на скрипке и согласен ли тратить добавочное время именно на фортепиано. Предполагалось, что это для моего блага и я пока еще слишком мал, чтобы должным образом оценивать такие вещи.

Так начались мои ежедневные походы в музыкалку, за исключением выходных. Собственно, походами это сложно было назвать, так как здание школы фактически примыкало к трехэтажному дому, где мы жили, только вход в нее был не со стороны двора, как у нас, а с центральной улицы. Я подружился с товарищем по несчастью, с невысоким лопоухим мальчиком по имени Марсель, которого тоже угораздило родиться с хорошим слухом. Мы встречались с ним возле дверей школы и с футлярами поднимались по крутым мраморным лестницам на третий этаж, в класс скрипки, разглядывая по пути большие черно-белые репродукции в рамках, висящие на стенах.

На них были изображены очень серьезные дяди, и мы любили с Марселем медленно подниматься по лестнице и выискивать смешные фамилии под фотографиями, чтобы вдоволь нахихикаться, прежде чем учительница по скрипке возьмется за нас. Глинка, Лист, Сметана, Бах, Бизе, Мусоргский – мы все время старались найти повод для веселья, обзывая друг друга новым именем, пока не входили в маленький класс, где Раиса Аркадьевна, худая и истеричная женщина с бородавкой на щеке, обучала нас скрипке.

Класс представлял собой квадратное помещение, где напротив дверей было старое фортепиано светло-коричневого дерева, соседнюю стену занимал шкаф с книгами по музыке и нотными тетрадями, перед которым стояли несколько стульев и пюпитры для нот. Рядом с дверьми была высокая вешалка на трех ножках, небольшой письменный стол и кресло. Через большое окно и балконную дверь можно было видеть и слышать свободный и радостный мир, где людям необязательно было истязать себя игрой на скрипке. Раиса Аркадьевна отличалась редкой брезгливостью по отношению ко всякой живности, держа окно и балкон закрытыми даже в теплую погоду. Одна-единственная муха, комар или пчела выводили ее из себя до такой степени, что она не могла вести урок, пока мы с Марселем, открыв дверь на балкон и размахивая нотными тетрадями, не выгоняли этих тварей.

Мы открывали футляры и первым делом начинали натирать смычки желто-красной канифолью из круглых тюбиков, которые также хранились в футлярах. От быстрых движений канифоль подтаивала и источала характерный сладковатый запах. Длинные волоски смычков покрывались беловатым налетом, который увеличивал трение со струнами и затем постепенно отшелушивался по мере игры, оседая на черном грифе скрипки и на наших воротничках. Мы сильно завидовали Марселю, у которого канифоль была лишена этого недостатка, так как была импортной, привезенной его дядей из Германии. Потом мы завязывали на шее специальные плюшевые подушечки, чтобы удобнее было зажимать подбородком скрипку, и приступали к настройке, начиная со струны «ля», пока учительница выдавала искомую ноту на пианино.

Кроме нас, в классе училась еще Алена, старательная девочка с острыми коленками и золотистой косой. Она была о себе такого чрезвычайного мнения, что даже не утруждала себя замечать таких оболтусов, как мы, уж не говоря о том, чтобы с нами здороваться. У нее все получалось замечательно, а на фоне ее успехов мы с Марселем смотрелись крайне невыгодно и сильно раздражали учительницу, особенно Марсель, который всегда был первым в очереди.

– Неужели ты не слышишь, что это совсем не нота фа? Надо, чтобы вот так звучало! – кричала она, выстукивая на фортепиано фа. – Передвинь палец немного вперед, чтобы было фа! Да не настолько, это уже фа-диез! Ну надо же таким балбесом быть! Внимательнее, сосредоточься и слушай!

Марсель старался сосредоточиться и от усердия высовывал язык, передвигая пальцы по грифу скрипки и медленно водя смычком в другой руке по струнам. С высунутым языком у него получалось гораздо лучше.

– Спрячь язык! – кричала Раиса Аркадьевна.

Марсель убирал язык и начинал снова фальшивить. Кончалось это почти всегда тем, что он получал затрещину от учительницы, совершенно спокойно это воспринимая и даже с некоторым облегчением, что все позади. После Марселя учительнице самой требовалась разгрузка в виде отличницы Алены, которая на протяжении всего урока то и дело бросала на меня с Марселем откровенно презрительные взгляды.

Алена старательно водила смычком по струнам, покачиваясь из стороны в сторону, а Раиса Аркадьевна аккомпанировала ей на пианино с закрытыми глазами, одобрительно в такт кивая головой.

Далее наступала моя очередь. У меня были так называемые постановочные проблемы. Раисе Аркадьевне невозможно было угодить, ее то не устраивала моя осанка, то – как я держу скрипку: слишком высоко или же, наоборот, опускаю низко. Но больше всего ее раздражала моя левая кисть, которой я держал скрипку, и мизинец. Дело в том, что она требовала, чтобы я не сгибал кисть во время игры, а держал ее прямой, но в таком положении у меня через какое-то время деревенели пальцы, и я не мог как следует брать нужные ноты.

Что касается мизинца, предполагалось, что он должен быть горделиво оттопырен, когда не использовался, но больше минуты я его не мог удерживать в таком состоянии, и мизинец сам собой подлым образом сгибался, чем приводил в исступление учительницу. Поначалу она избрала такую тактику: с металлической линейкой стояла рядом и, как только я сгибал мизинец, она ребром линейки постукивала по нему – довольно-таки больно, надо сказать.

Не добившись успехов с помощью линейки, она придумала другой метод. Резинкой, которой обычно стягивают пачки денег, она привязывала среднюю фалангу мизинца к кисти, с тыльной стороны ладони. Резинка постоянно оттягивала мизинец вверх, но в то же время позволяла, правда, с некоторым усилием, сгибать его, чтобы дотронуться до струны.