Наталья Струтинская - Свод небес

На следующий после концерта день, после бессонной ночи и короткого сна утром, Марфа не чувствовала себя разбитой – напротив, она ощущала прилив сил и какое-то яростное, граничившее с истерикой воодушевление.

Время приближалось к восьми часам вечера, а Зимин за весь день ни разу не позвонил. Марфа думала о нем с самого утра, и когда для нее стало очевидным то, что в этот вечер он не приедет к ней, то она решила сама поехать к нему. Она испытывала потребность узнать причину тоски, охватившей ее, и, раздумывая о прошедших днях, что было несвойственно ей, она приходила к выводу о том, что причина этого ее надлома кроется в Зимине.

С самого первого дня знакомства с ним в ней зародилось это удушливое, угнетающее ее сомнение. Быть может, если разрешить его (а прямой, благосклонный, ласковый взгляд Зимина говорил ей, что это возможно), то жизнь ее снова станет такой, какой она была в первые дни замужества, – внемлющей любви и освобожденной от всяких уз предубеждений.

Марфа, быстро собравшись, спустилась вниз и, взяв из комода ключи от машины, вышла из дома и прошла к гаражу, где стоял автомобиль. Ездила она на машине редко и большей частью потому, что ездить ей было некуда. Теперь, заводя двигатель, Марфа испытала еще больший душевный подъем от того, что у нее появилась как будто важная в жизни цель и она могла свободно достигнуть ее, сама доставив себя к ней.

Спустя полчаса езды по свободной пригородной трассе, Марфа въехала в Москву и скоро остановилась напротив многоэтажного жилого дома, расположенного недалеко от центрального ее района.

Зимин несколько удивился приезду Марфы, хотя удивление его почти совсем не отразилось на его лице, которое тут же приняло приветливое и привычно-услужливое выражение. Он все еще был в рубашке и костюмных брюках – должно быть, он только недавно вернулся домой.

Марк пригласил Марфу в гостиную. Она прошла в просторную, показавшуюся ей темной от непривычных темно-серых тонов комнату, и остановилась, рассматривая простой ее интерьер, в котором преобладал строгий минимализм.

Зимин, расценивший приезд Марфы так, как расценил бы его всякий мужчина, не стал расспрашивать ее о причинах, приведших ее к нему, а, с секунду помедлив, подошел к ней и, развернув ее к себе, крепко сжал пальцами ее плечи, впившись своим проницательным взглядом в ее глаза, встретившие его глубоким янтарным блеском. Он не увидел во взгляде Марфы ничего, кроме этой медовой глубины. Только губы ее, слегка приоткрывшись, так что он почувствовал на своих губах ее дыхание, произнесли:

– Принеси мне что-нибудь выпить…

Зимин впервые за все время знакомства с Марфой испытал влечение к ней, которое она могла пробудить в мужчине этим своим податливым смирением, что таило в себе обещание страсти. Встретив ее покорный взгляд и услышав слова, произнесенные голосом кротким и спокойным, он отпустил ее плечи и отстранился от нее. Сочтя ее спокойствие за решимость, он прошел на кухню, открыл бар и достал оттуда бутылку вина. Налив в бокал вино, он плеснул себе в стакан виски, сделал большой глоток, налил еще, бросил в стакан несколько кусочков льда, взял стакан и бокал и вернулся в гостиную. Марфы в гостиной уже не было…

Ответ, который Марфа получила, заглянув в глаза Зимина и прочтя в его взгляде одну только неприкрытую страсть, а в лице его увидев совершенное бесстрастие, ввел ее в состояние отрешенности, фатальной убежденности в том, что же является причиной того надлома, который она все больше ощущала в себе и который, должно быть, уже давно появился в ней, но обнаружился только теперь, когда она позволила прикоснуться к этому надлому тому, что само и является причиной появления его.

Зимин никогда бы не полюбил ее – Марфа была теперь убеждена в этом. И она никогда бы не полюбила его. Марфу влекло к Зимину непонятное ей, почти гипнотическое воспоминание чего-то, что когда-то позволило ей почувствовать жизнь в себе, ощутить вкус ее и увидеть ее цвет. Зимин же никогда не испытывал влечения к Марфе, и его неожиданное ласковое расположение к ней диктовалось определенными мотивами, побудившими его подвергнуть риску свои дружеские отношения с Катричем и известные только ему одному. Как бы то ни было, Марфа вдруг поняла, что существует одно только обстоятельство, которое является проявителем, помогающим отличить пустое желание удовлетворения своего влечения от основательного, глубокого чувства, которое является началом всякой воли и любви. Внимательный, изучающий, проникнутый какой-то пугающей откровенностью взгляд Зимина был совершенно лишен всяческого трепета и уважительности, – одна только благовоспитанная, вышколенная предупредительность плескалась в нем. Угодливость выражения его лица и его машинальная обходительность были лишены чего-то настоящего, живого. И в этой спокойной заботливости и внимательной, цепкой участливости Марфа вдруг увидела отражение того, чем являлась она сама, – сводом правильного, заученного поведения, который диктовал события жизни, а не предлагал их.

Возвращаясь обратно домой, Марфа, как заклинание, прокручивала в мыслях образ своего мужа, впервые в жизни всем сердцем желая, чтобы он оказался дома, – почему-то именно в те минуты он вдруг всплыл в ее памяти, предстало перед глазами его живое лицо, улыбка его и взгляд, всегда наполнявшийся любовью при виде жены. Но дом был пуст – темнели его высокие окна, и только одиноко желтел фонарь над входом, освещая входную дверь и гранитные ступени.

Сапфировый свод неба постепенно темнел, укрываясь матовым полотном ночи, бесцветно-черным, двусмысленным и туманным.

Катрич вернулся из Петербурга только в пятницу утром, но в Марфе к тому времени уже остыло ее нетерпеливое ожидание возвращения мужа. Она встретила его более приветливо, нежели обращалась с ним раньше, накрыла к завтраку стол и все время улыбалась ему, ожидая, что он как-нибудь по-особенному выразит ей свою благодарность за ее ранний подъем, радушную встречу и завтрак, который Марфа почти никогда не готовила мужу, за исключением вот таких порывов глухой приязненности. Но Катрич, вопреки ожиданиям Марфы, не только, как ей показалось, совсем не заметил ее особого расположения к нему в то утро, но даже не притронулся к завтраку: Филипп наспех поцеловал жену, поднялся в спальню, торопливо переоделся, зашел к себе в кабинет, собрал какие-то бумаги, после чего спустился вниз и, одарив жену еще одним беглым поцелуем, уехал.

Эта поспешность мужа обидела Марфу. Она испытала чувство разочарования, будто и он, единственный, для кого, как она считала, она была фокусом жизни, вдруг отвернулся от нее, проявив к ней все ту же бесстрастную заученность и формальность.