Наталья Струтинская - Свод небес

Она написала письмо, сочтя его истинным и трогательным жестом любящего, пылкого сердца. В письме своем она в красках описала все одолевающие ее чувства и почему-то просила за них у Мелюхина прощения, хотя смутно понимала, что извиняться ей не в чем и ничего постыдного в ее любви нет. Марфа исписала несколько черновиков, прежде чем получилось полное и удовлетворившее ее письмо.

Незапечатанный конверт с письмом на следующий же день был вручен Мелюхину лично в руки – несмотря на свою сдержанность, Марфа отличалась смелостью – с просьбой прочитать письмо в одиночестве. Вернувшись в тот день домой, Марфа была встречена гневным и ошеломленным взглядом матери, нашедшей в столе дочери черновики ее любовного признания. С того дня Марфа зареклась никогда не оставлять после себя вещественных доказательств какого-либо из своих действий, чтобы никому не давать возможности в дальнейшем манипулировать собой.

Мать трясла исписанными листами у самого лица Марфы, которое в первое мгновение приняло выражение испуга и обиды, а потом сделалось совершенно бесстрастным, и гневно кричала что-то о нравственности, гордости и пошлости. Быть может, если бы Мелюхин принадлежал полной, обеспеченной семье, Алексина Тимофеевна иначе бы отреагировала на действие дочери. Но Юра Мелюхин, к еще большему ужасу Алексины Тимофеевны, был не только из неполной семьи, воспитанный одною разведенной матерью, но еще и из семьи несостоятельной и, как выражалась Алексина Тимофеевна, «необразованной», потому как Юра был первым, кто получал в роду Мелюхиных высшее образование, руководствуясь исключительно своими знаниями и способностями, а не помощью связей своего отца или наставлениями маменьки. Таким образом, к вечеру того дня Алексина Тимофеевна слегла с головной болью и расстроенными нервами, совершенно обескураженная и оскорбленная проявленным дочерью несообразным своеволием.

Марфа же, пристыженная матерью, не испытывала ни стыда, ни раскаяния в содеянном. Она была совершенно уверена в том, что поступила правильно, потому как чувствовала, что с переданным Мелюхину письмом исчезла вдруг каменная, сковывавшая грудь тяжесть, которая все больше возрастала в ней и привела ее к мысли о признании.

На следующий день Мелюхина в университете не было, но на другой день, когда волнение уже несколько улеглось в душе Марфы, Мелюхин пришел и, к необычайной ее радости, сам подошел к ней после лекции и предложил пройтись по небольшому скверу напротив университета.

Стояла середина апреля. Погода была ясная, солнечная. Яркий аромат весны исходил от согретой на солнце молодой листвы и пробивавшейся из непрогретой, еще сырой земли зеленой травы, что тонкими слабыми волосками подымалась над сухими прошлогодними колосками веток.

Марфа в своем письме не просила у Мелюхина ответа, однако предложение его и весь его вдохновленный вид говорили ей, что он даст ей ответ, который Марфа все-таки ждала.

Остановившись посреди сквера, Мелюхин, светловолосый, голубоглазый, белолицый, обернулся к Марфе и посмотрел на нее взглядом восхищенным и впечатленным. А Марфа, поймав на себе этот его взгляд, сразу же прочитала ответ, которым были полны губы, глаза, вся поза Мелюхина. Да, он действительно был тронут письмом, он принял этот ее порыв и понял его, и он готов, да, он готов найти в себе ответ ему. Но он просил времени – какого, Марфа до конца не понимала тогда. Он просил подождать – чего? Но Марфа робко и послушно внимала его словам и была согласна ждать сколько угодно. И с того дня для Марфы началась самая прекрасная пора в жизни – пора первой, самоотверженной, глухой влюбленности и слов, которые никогда больше не повторятся…

Но ослепленное блеском весны и удовольствия, противостоянием предрассудкам родителей и собственным предубеждениям счастье Марфы длилось недолго, – наступил июнь, а вместе с ним пришли выпускные экзамены и защита диплома, после которых Мелюхин засобирался возвращаться домой. Марфа узнала об этом случайно, от одной своей университетской приятельницы, и так была поражена этим известием, что едва не лишилась чувств от потрясения. Она не преминула расспросить обо всем самого Мелюхина, и тот, как будто печально улыбаясь, подтвердил справедливость слухов. Он уезжает, и тут уже другого пути нет.

Именно тогда, одолеваемая смятением, надеждой и отчаянием, Марфа познакомилась с Катричем.

Это случилось в ясный и безоблачный день июня. Погода стояла жаркая, сухая и безветренная. После короткого разговора с Мелюхиным, состоявшегося по окончании одного из экзаменов, Марфа не поехала сразу домой, решив, что осуждающий взгляд матери только усугубит ее душевные терзания, а вышла на одной из станций метрополитена и поднялась в город. Она медленно двинулась по узким московским переулкам, где от стен домов отлетал мерный стук трамвайных колес.

Скоро Марфа вышла к высоким краснокаменным стенам монастыря, возвышавшимся на небольшой насыпи. В широком арочном проеме входа на территорию монастыря тяжелые ворота с массивными засовами и замками были раскрыты, и в проеме этом просматривалась мощеная дорожка, взбегавшая на небольшой холм и кривыми змейками аллей расползавшаяся по холмистой территории. Чуть в стороне, на пригорке, стоял собор, величественный, но обветшалый. За собором зеленели дубы и просматривались какие-то каменные, покрытые мхом и посеревшие от времени строения.

Собор, судя по лесам у одной из стен, находился на реставрации, однако территория его была открыта для посещения.

Здесь, за высокими стенами, почти совсем не было слышно шума Москвы, что гремела за высокой аркой. Марфу привлекла эта тишина, безмолвием перешептывавшаяся в высокой зелени верхушек дубов.

Пройдя по одной из аллей, Марфа вышла к каменным строениям, которые оказались усыпальницами. За храмом находился некрополь монастыря. На старых, покрытых мхом каменных надгробиях, датировавшихся восемнадцатым-девятнадцатым веками, значилось много известных аристократических фамилий. Марфе вдруг подумалось, что под каждой полуразрушенной плитой лежит целая история жизни, полная страсти, надежд и веры, без которых не может жить человек. А теперь от этих надежд и чаяний не осталось ничего, а только фамилии и даты, которые так же, как и тысячи других, когда-нибудь сотрутся временем и событиями и канут в небытие. А если все так, подумалось Марфе, то какой же смысл в страсти, отравляющей свободное дыхание юного сердца, в надеждах, которые зарождает одно только неосторожное слово, сказанное только лишь ради самого ответа, но не несущее в себе совершенно никакого смысла? А если нет его, этого смысла в терзаниях, чаяниях и надеждах, если все кончается только каменным надгробием, которое скоро покрывается вот таким густым темным мхом, то, верно, и смысл всей жизни становится именно таким, каким мать всегда представляла Марфе, – чтоб получше устроиться в жизни, окружить себя благами, которые облегчают неизбежные телесные страдания, и получать наслаждение от форм, оболочек и составляющих осязаемый мир вещей, а не искать смысл бытия в бесформенных очертаниях бесплотных надежд, которыми полнится сердце. Все тогда становится много проще и понятнее, все объясняется тогда, и не будет тогда больше этих тугих и давящих узлов, от которых перехватывает дыхание, – нужно только поддаться течению жизни, использовать возможности, которые приносит бурный поток, и воспитать в себе гордость, которая защищает от всякого рода унижений и обид.