Наталья Сажина - КИФ-5 «Благотворительный». Том 3 «Для взрослых»

Мы садимся с ней под дубом, как в любые хорошие для нас времена, и провожаем закат, следим за медленным алым солнцем. Я начинаю понимать, что оно мне почти так же мило, как раньше. Рядом с Лорелеей, можно пережить всё. Можно смириться с чем угодно. Она жалеет меня, прижав к своей груди, хотя ей самой горечно, но она знает, что мне – хуже. И оттого, что она рядом, я ощущаю нужное в этот момент успокоение.

Как же я должен был сказать ей, что мы никогда не пойдём туда, куда она мечтала? Как объяснить ей, что эти люди, которые рядом с нами, они не желают счастья, ни для нас, ни для себя? И что мы никогда не заставим их его желать?

Никак. Никак. Я не смогу произнести при ней всех этих страшных мыслей и слов, поэтому я молчу. Навсегда молчу о них и хороню их в себе. И Лорелея, чуткая, послушно перестаёт настаивать. Убаюкивает меня и обласкивает нежностью. И я бесконечно люблю её и благодарен за то, что она такая.

Когда солнце заходит полностью за лес, и становится темно – так, как темно глухой ночью – мы собираемся идти к домам, уже пропустившие, как и всегда, ужин. Я держу её крепко за руку, и она тихо идёт рядом. Её движения мягкие и бесшумные. Я очень скучал по ней, пока меня не было рядом.

Когда почти подходим к её дому, она останавливает меня и заходит вперёд, поворачиваясь ко мне лицом. Держит меня за обе руки. Её лицо какое-то серьёзное и даже решительное. Я едва ли узнаю свою любимую в этой вдруг изменившейся девушке.

– Если там ничего нет, любимый, – говорит она, – тогда пойдём с тобой за лес и постоим там всё, что хотели. Сами.

Я чувствую, что ладони её в моих руках шершавые и жёсткие. На миг теряю дар речи и не могу сообразить сон это или всё происходит наяву.

– Пойдём, вдвоём, Эверетт. Построим дом, нарожаем детей. Будем там жить так, как считаем верным.

Я думаю с секунду и затем говорю.

– Ты сейчас взаправду так говоришь? – спрашиваю удивлённо.

– Не могу я больше здесь, – шепчет она, – не могу я больше видеть это длинное поле.

Я выжидаю всего мгновение, пока прихожу в себя. Затем беру её лицо в свои ладони и говорю об Омелье, о Таре и Экхофе, рассказываю об утренней встрече с отцом и матерью, открываю всё своё переживание перед ней. Признаюсь, что соврал, потому что не смог оставить родных, а она смотрит внимательно и слушает.

Говорит, что верит – и для меня нет слов слаще. Я подхватываю Лорелею и кружу, кружу в ночи, и она звонко смеётся. И мы боимся, не разбудили ли кого вокруг. И всего на миг я ещё ощущаю сомнение, представляя сердитые лица матери и отца, а затем и лица младших братьев и сестёр, заневолненных старшими. Лица ещё не понимающих детёнышей, которые не могут сделать выбор – пойти со мной. Ещё ничего не разумеющих. А потом я говорю себе, что я не властен решать за них. Что они вырастут и все решат сами. И ещё понимаю, что не властен решать за себя – счастье хочет забрать меня, и я обязан ему позволить.

Этой ночью мы собираем вещи. Тихо шуршим в своих спящих домах. Передвигаясь по своей комнате на цыпочках, я поглядываю на стоящий в ночи дом Лорелеи и представляю с наслаждением, что она сейчас мысленно поглядывает на меня. Мы уходим тайком, ещё до рассвета, пока никто не видит, всех оставляя позади. Деревня с утра затянута туманом, а мне кажется, будто липкой паутиной.

Я держу Лорелею крепко за руку, когда мы уходим в лес. Я даю ей время обернуться и окинуть в последний раз взглядом нашу деревню, окутанную в белое. Она немного грустит – я знаю это – но храбро отворачивается ко мне. Ступает вперёд, и я делаю шаг сразу за ней.

Мы идём навстречу рассвету, встречая новый день, новую жизнь, новый мир. Встречая счастье, которое распахивает перед нами объятия. И мы вдвоём, одни на белом свете, так же сильно готовы обнять его в ответ.

Когда доходим до жёлтой поляны с большими дивными кузнечиками, Лорелея, как я и думал, остаётся ими потрясена.

Мелкий дождь сыплется в осклизлую ледяную слякоть. Дробит неровный рыжий свет фонарей в лужах, больше напоминающих озёра. Кажется, что промозглая морось заволокла весь мир, все времена, соединяя московские, когда-то «девственные» улицы Левитова и петербуржские дворы-колодцы. Распутные и мои.

Шершавым асфальтом, словно свежей кожей, затянулись израненные тысячами ног улицы. Вчера по ним мчались конные экипажи, сегодня – эффектные БМВ и дешёвые колымаги: обязательно тонированные и с пиленными пружинами.

Засверкали разноцветьем неона витрины, утонули в облаках небоскрёбы, а электрический паук сплёл над улицами хитрую паутину: не каждая птица пролетит.

Только человеческая душа осталась неизменной.

Всё так же робко она выглядывает из-за бронированных стенок недоверия. Всё так же возводит очи горе – к светлому, чистому, вечному. Туда, где за облаками – незримые, но незыблемые – прячутся мириады звёзд и солнце.

В солнце, конечно, никто уже не верит. Глупо здесь, в Петербурге, верить, что есть наверху, за извечной серой хмарью, какое-то светило. Стены домов покрашены в жёлтый, и спасибо. Достаточно.

Душа – душой, а в разговоры она не лезет. Чревато, знаете ли, показывать глубинную суть любому встречному. Ткнёт грязным пальцем, окинет насмешливым взглядом – век не отмоешься. Потому и диалоги из века в век всё те же: ругают правительство и погоду. А кто за тридцать, так прибавляют ещё, что ноют колени и спина. И врачи все – сплошь шарлатаны да живодёры. Но есть вот одна бабка…

Та бабка, наверно, от основания мира сидит в своей покосившейся халупе, и дороги из всех городов ведут к ней. Сначала полудиких варваров, потом – обнищавших и спившихся работяг, а нынче – хипстеров в подвёрнутых штанишках.

А она зашёптывает, утешает как может, даёт мудрые советы, которые никто не слушает. А потом долго смотрит в небо и улыбается краем губ. И знает, что однажды всё-таки покажется солнце. Может быть, сама Мать-природа нашла пристанище в этом дряхлом теле. А может, какая другая Мать. Но относится она ко всем равно, что к любимым детям или внукам.

Только вот шепчутся про неё многие, а доходят единицы.

«Чвяк-чвяк». Сапоги давно промокли. Для мороза и пушистого снега они – в самый раз, а вот для тоскливого межсезонья – не очень. Надо бы заглянуть на барахолку, может, найдётся нечто, более подходящее случаю.

Для такой погоды есть верное решение: надеваешь носок, сверху – пакет, завернув как портянку, а сверху – ещё носок. Там уж тебе буквально море по колено. Но вот попутал бес выскочить на улицу без «гидрокостюма». Ещё вчера ведь термометр показывал минус шесть.

Ладно, до Анькиного дома уже совсем рукой подать. А там – горячий чай и батареи. Ещё наверняка – коньяк и толпа народу, но это уже не так важно.