Денис Пиюк - Война и мир солдата Ивана Мухина. Рассказы о человеке внутри войны

Вокруг площади стояли невысокие нарядные разноцветные домики в два или три этажа, все они были чистенькие, аккуратно выкрашенные и пустые. В первых этажах помещались всевозможные магазины и лавки, в которых тоже никого не было, а в стороны от странного памятника уходили опрятные улочки, опять же абсолютно пустынные. Чуть поодаль был виден купол небольшой церквушки, и это навело меня на новую мысль:

– А как же Ваши родители? Где они?

– Они там, – ответила Катя, указывая на церквушку.

Мы пересекли площадь и приблизились к церквушке, которая вблизи была даже меньше, чем казалась издалека. Огороженная легкомысленным забором, стояла она ровно в середине покрытого яркой травкой участка, а сбоку были видны два аккуратных надгробных камня. Я подошел ближе и увидел, что на одном было написано «мама», а на другом – «папа», а больше ничего не было.

– Вот, – сказала Катя очень спокойно, – они всегда были здесь, я их никогда не видела.

Я не нашёлся, что ответить, поэтому не ответил ничего, и мы молча пошли дальше.

Мы побывали в огромной библиотеке, уставленной по самый потолок пахнущими типографией книгами, побывали в какой-то странной школе, где по зелёной доске ползал сам по себе какой-то подозрительный мелок, чертя незнакомые мне формулы, зашли в полутемный концертный зал, в котором на сцене стоял одинокий черный рояль и была слышна музыка, но откуда она доносилась – понять было невозможно. А потом как-то плавно и незаметно мы оказались в диковинном парке, в котором росло такое, чего я даже на картинках в учебнике не видел вообще никогда.

Тут мы присели на белую аккуратную скамеечку, и я с удивлением обнаружил, что среди окружающих нас буйных лиан и всевозможных пальм запросто произрастают наши самые обычные советские огурцы, чуть поодаль журчит фонтан, у нас в руках вкуснейшее мороженое, и вообще вся жизнь видится такой прекрасной и удивительной, какой я никогда её не видел и даже представить себе не мог, что так бывает.

Мы грелись на солнышке и молчали, потому что было без слов очень хорошо. А пока мы молчали, я думал себе приблизительно следующее: ну его к чёрту этот Саратов! И Москву тоже к чёрту. Я не хочу никуда отсюда уезжать. Я останусь здесь жить с этой удивительной прекрасной Катей, чтобы она больше не стояла каждый день на перроне и не встречала непонятных пассажиров, для того чтобы на следующий день провожать их. Я буду жить в этом аккуратном чистеньком городе, он настолько аккуратный и чистый, что кажется ненастоящим, но вот ведь мы сидим вдвоем в парке, мы настоящие, мы на самом деле!

– Я даже не знаю, – произносит вдруг Катя словно прочитав мои мысли, нарушая полную тишину этого странного мира, – на самом деле я существую, или всё это вокруг – один сплошной сон, я просто не думаю об этом никогда, да и какая разница, реально всё это или нет? Я и про Вас, Пётр, ничего не знаю.

А что я сам о себе знаю, подумал я? Какая у меня ещё есть жизнь? Заводское училище с перспективой всю жизнь проработать на заводе? Дружки-хохотуны со своими сальными шуточками и слюнявыми фантазиями? Ну да, есть. Постылая тётка Соня из Саратова? Сдалась она мне. Вонючий вагон с шамкающей бабкой и ещё три десятка тысяч бесполезных километров дорог в никуда в перспективе? Весёлая жизнь, ничего не скажешь.

– А я могу здесь остаться? —спрашиваю.

– Это решать только тебе, Петя, – отвечает Катя и смотрит на меня долгим пронзительным взглядом, словно хочет сказать что-то ещё, но не может этого сделать.

Смеркается, и мы возвращается в город.

Мощеный тротуар, акация цветёт, и двумя аккуратными рядами двухэтажные домики, и в окнах уже загорается свет.

– Почему свет загорается? Нет же никого?

– Не знаю, отвечает Катя, – просто я хочу, чтобы был свет в окнах, потому что так уютнее – и свет загорается.

– А ещё что-нибудь происходит так, как ты хочешь? – внезапно осеняет меня.

– Да, я хочу, чтобы каждое утро на вокзал приезжал поезд и привозил одного пассажира. И это происходит каждый день.

– А ты хоть раз хотела, чтобы кто-нибудь из пассажиров здесь остался?

– Да, хотела, – ответила Катя, – но это моё желание никогда не сбывалось.

– А ты хочешь, чтобы здесь остался я? – выпалил я, осмелев наконец.

– Да, хочу, – сухо ответила она и почему-то стала смотреть в сторону, а потом добавила:

– Мы пришли, вот наш дом.

Я, конечно, заметил слово «наш», и посмотрел на дом: уютный домик в два этажа с палисадником, серые стены, белые окна, белый ажурный заборчик.

Вошли в дом, везде горит неяркий свет, кругом чистота и порядок, мебель, все дела. Очень уютно.

– Вот твоя комната, Петя, – говорит Катя, – а за той дверью – ванная.

Я заглянул – кровать там, братцы, в комнате стоит – больше чем вся моя халупа в коммуналке, а рядом с кроватью чемодан мой на полу одинокий. Я же как-то совсем забыл про него, даже не знаю, как он тут очутился. Посмотрел я на него значит, и про тётку сразу вспомнил, и сразу подумал, что надо бы ей телеграмму отбить в Саратов, чтобы не волновалась: мол, извините, тётя Соня, планы мои круто переменились, так что не ждите. Должен же тут быть телеграф?

– Да, телеграф есть, – ответила Катя, – но ведь это можно сделать уже завтра?

Я согласился, конечно, и тогда наступила неловкая такая пауза, и мы стали смотреть друг на друга, а потом мне как-то от её взгляда неловко стало, и я стал разглядывать фотографии на стенах.

Фотографий никаких на стенах не было, мужики. Висели там пустые рамки, а когда я к ним подходил и всматривался, в них появлялись разные изображения, черно-белые, а иногда и цветные.

Вот тут была Катя на берегу какого-то озера (здесь есть озеро?), стоит она босиком на песке, платье белое короткое в горошек развевается на ветру, … Я аж захотел туда сразу.

А на другом снимке был я. Только я был старше, в строгом сером костюме и с седыми висками, и смотрел я на фотографа этак сурово, будто бы с осуждением.

На следующем снимке мы были вместе. У Кати на коленях маленькая девочка, на меня похожая. Красивая пара, ничего не скажешь.

Потом я в ванную зашёл. Братцы, я такой белой и чистой ванной сроду не видывал! Я, как только в ароматную это горячую воду залез да в пену зарылся, только тогда понял, какой же я был грязный и вонючий с поезда. А потом она тоже в ванную вошла и говорит:

– На тебе, Петр, полотенце.

И смотрит. Я конечно в пене весь лежу, но она же смотрит!

Я чуть сквозь землю не провалился и говорю:

– Спасибо.

Потом из ванной я вышел, чистый, румяный, и в сон клонит. Я в смысле поспать всегда был не дурак, а тут такая усталость на меня навалилась, что сразу я в постель лёг, кровать-то мягкая, словно на облако прилёг отдохнуть, глаза прямо сами закрываются, и только помню, что подошла ко мне Катя, присела рядышком, и руку на грудь мне положила, а потом поцеловала. В щеку, мужики, правда! В щеку! И сказала: