Георгий Чернов - Палач

Грязная, бездонная лестница несла его на себе вниз, и бело-зеленые стены давили ему на грудь так, что дышать становилось уже невозможно. Смиренный, скованный, со слезами на глазах, он продолжал спускаться вниз, ведомый странным чувством, будто что-то тянуло его туда. Он понимал, что так и должно быть. Каждая ступень делала ближе ту бездну внизу, и чем ближе он к ней был, тем меньше он мог разглядеть хоть что-то в непроглядной темноте. Вот он уже двигался на ощупь, поглаживая потрескавшуюся краску. Отрывавшиеся ее куски отчаянно хрустели у него под пальцами и ногами, и этот хруст передавался по всему телу, заставляя его дрожать. В один момент он ощутил на своей руке что-то липкое, теплое. Его становилось все больше, и в какой-то момент густая жидкость заполнила коридор и понесла его вниз. Железный привкус во рту. Такой знакомый. Такой приятный. В какой-то момент он уже подумал, что всегда будет плыть в этом потоке, пока не услышал за своей спиной грузный удар: так открылась дверь внизу коридора. Яркий свет разрезал ему глаза, а когда он смог их таки раскрыть, то увидел, что все, что его окружало – это багряные стены. Багряные руки. Впервые он увидел свои руки. Маленькие, нежные руки. Как такое могло произойти? Как эти нежные руки?..

Холодная сталь на затылке, выстрел. Добить. Сталь, затылок, выстрел. Сталь, затылок, выстрел. Зеленый коридор. Снова и снова, как во сне. А этот привкус во рту. Почему он во рту? И этот черт, где он? Он смеется. Почему ты смеешься? Разорвать бы твою мерзкую козлиную рожу. Да только я тут, а ты там! Я тут. А ты это я. Как это возможно?..

Когда Сереже, светловолосому и худощавому мальчишке, было шесть лет, одним из его немногих развлечений были прогулки по лесу. Он мог бродить там часами, разглядывая вилы деревьев, пока они выстраивались для него в гигантскую клетку. Ему нравилось, как вездесущий мох проминается под его ногой, а сухие ветки смачно и громко хрустят. Тайком мимо него пробегали белки, взвиваясь по стволам сосен, и наблюдали за незваным гостем, а где-то стучал отбойником дятел. Естественно, одного его никто туда не пускал, но что же поделаешь, когда тебе нужно всего лишь махнуть через забор, и вот ты уже в совершенно другом мире, а дом где-то там, далеко.

Жил он с родителями прямо у леса, на даче, которую отцу дали за заслуги перед Отечеством. Это была красивая двухэтажная усадьба с собственным садом. Посреди сада был выкопан маленький пруд, в который прилетали утки, а вокруг пруда усажены были вишневые деревья и яблони.

Говоря о прогулках, когда отец заставал-таки Сережу за этим занятием, перед тем часами бегая по лесу и истошно крича, то долго и сильно порол его ремнем с пряжкой. Он надолго запомнил те фигурные отпечатки, что она оставляла. Пятиконечные. Красивые.

Отец его, Николай Александрович М., был офицером с сединой на висках. Лицо его было облюбовано войной, подарившей ему несколько отметин и контузию. Когда он пытался улыбнуться, уголки губ его дрожали, и улыбка эта была полна боли. Пропадала она с губ настолько быстро, что было неочевидно, улыбка это или нервный тик. Он посвятил свою молодость той войне, а она в ответ сделала так, что в его тридцать лет каждый давал ему минимум пятьдесят. Теперь он, хромой на одну ногу, лишь ходил в своем мундире по плацу, важно держа руки за спиной, и кричал на перепуганных до смерти срочников. Мундир же он не снимал даже дома, а когда снимал, то не подпускал к нему и на пушечный выстрел. Несмотря на все это, сына своего он любил до безумства, и безумство это приобретало очень разные формы. Любить он не умел, а потому любил так, как мог: железной хваткой и холодным, отрешенным взглядом. Николай Александрович совершенно не знал Сережу, и потому каждый раз, когда отец пытался завести со своим сыном непринужденный разговор, тот лишь молчал в ответ и не подавал виду, что слушает, думая, что в какой-то момент этот человек, словно наваждение, просто исчезнет.

– Вот так ты, значит, с отцом, да?! – гаркнул он как-то раз, дыша резким перегаром, как дракон огнем. – Я же тебе все дал! Чего тебе еще надо!?

Но как бы это ни выглядело, Николай Александрович боялся за сына. Он переживал за него, а переживания топил в вине. Он видел, что его ребенок другой, странный, не такой, как другие дети. Пустой взгляд, безучастный голос. Абсолютное безразличие повергало его в ярость, но лишь потому, что он не понимал – не понимал, почему его сын такой. Что он сделал не так? Можно ли было вообще что-то сделать? Неизвестность, нависшая над больной головой, пугала его, а он как офицер привык душить страх ненавистью. Красной, суровой ненавистью. Из всех своих чувств, сквозь всю свою любовь и тоску, как через сито, он цедил лишь жестокость и страх.

Чем сильнее на Сережу давил дом, тем чаще он уходил в лес, и тем чаще его невинные прогулки, после каждой следующей за ними порки, становились все более непредсказуемыми. Следуя учению отца, гласившему, что есть хорошие, которые должны жить, а есть плохие, которым суждено умереть, он шел в лесную чащу и выносил свои приговоры. Кто хороший, а кто плохой, достойный того, чтобы на него обрушить свой праведный гнев, он выбирал случайно. Для начала он давил жуков, слушая приятный хруст под ногой. А кто из нас в детстве не давил жуков? У жука нет души. Откуда ей взяться в таком крохотном тельце, источающем сущее зловоние? Но только вот Сережка в этом шел дальше, ведь у животных тоже нет сознания и души. Чем тогда они лучше жуков? Взяв на вооружение новую философию, он начал глушить белок камнями, ставить на них ловушки, а потом придумывать для них изощренные казни.

После тяжелого рабочего дня нужно было, перед тем, как идти домой, смыть с рук следы крови, и для этой цели обычно он шел к ручью, давно ему знакомому, в котором он периодически ловил мальков, и начинал усердно оттирать кровавые разводы. Именно тогда он узнал, что кровь высыхает, а когда она высыхает, ее труднее отмыть. Как раз в тот день он пришел домой поздно, после тщетных попыток избавиться от кровавых следов на руках. Отец был на службе, потому встретила его мать. Она осветила его своим сочувственно-испуганным взглядом, склонилась перед ним, нежно коснулась своей рукой его щеки, а в другую взяв его окровавленную руку, и с глаз ее заструились слезы. Он чувствовал их соленый вкус, когда она прижала его к себе со всей своей силой, и через ее плечо смотрел вдаль, в ночную пустоту.

– Пойдем домой, – процедила она сквозь слезы и повела его в дом. Она долго отмывала его руки от крови, медленными движениями, словно поглаживая его измученное тело, проникая в не менее измученную душу.