Виталий Ерёмин - Февральский дождь

Но на что он играет? Почти наверняка таскает из кошелька Женьки.

Больше откладывать командировку я не мог. Но все же пришлось. Пожаловала инспектор детской комнаты милиции. Первое, что она хотела понять: Денис – желанный ребенок или не очень? Мы с Верой переглянулись. На исповедь нас как-то не тянуло. Мы дружно соврали, что да, конечно, желанный, а как иначе? Инспектор сделала вид, что поверила. А на самом деле она, как в воду глядела.

Шестнадцать лет назад, когда я работал «на северах», Вера сообщила мне, что беременна. Я сказал, что заводить второго ребенка – безумие. Я не могу переехать в Москву, чтобы помогать ей. Меня не пропишут. А без московской прописки меня нигде не возьмут на работу.

Вера ответила, что по существующему порядку она получит московскую прописку, как только родит ребенка. А потом получу и я. Вере нужно было довести до победного конца главное дело своей жизни – завоевать Москву. Хотя при этом она понимала, что нам не жить вместе. Понимала, и все же надеялась: а вдруг?! Так появился Дениска. Так сохранился брак. Хотя, конечно, была куда более веская причина – Женя…

Только в Москве можно по-настоящему понять, что такое завести ребенка. До яслей – шесть остановок на автобусе рано утром, когда людей – как сельдей в бочке. Маршрут до детсада еще интересней – с пересадкой на другой автобус. Потом я ехал на работу – с тремя пересадками на метро. Правда, вечерами Дениску забирала сама Вера.

Потом она уходила на свою вечернюю работу, а я оставался с детьми. Вместо того, чтобы читать сказку о Колобке, учил их английскому языку. Читал любимую книгу своего детства – «Робинзон Крузо».

Второй вопрос инспектора был совсем в лоб: не унижена ли мать?

– С этим все нормально, – сказала Вера тоном женщины, которую попробуй только обидеть.

Инспектор глянула на меня с сомнением:

– Вы родной отец или отчим?

Денис родился в конце сентября. Я приезжал в Москву в конце декабря, чтобы встретить Новый год. Вот и считайте. Тютелька в тютельку.

Вера отвергла оскорбительное подозрение.

– Роднее не бывает.

– Я пыталась поговорить с Денисом, – сказала инспектор. – В кого он у вас такой? Каждое слово надо клещами вытаскивать. Удивительно себе на уме парнишка.

Мы с Верой переглянулись: сами удивлялись этому.

Инспектор сворачивала разговор, так и не сказав, что ее привело. Пришлось спросить.

– Нам он будет портить статистику, вам – жизнь, – сказала инспектор.

Наследственность ходит по кругу. Я тоже в возрасте Дениса жил своими хотелками. А кто этим не жил? Ну и какой из этого вывод? Ничего страшного не происходит? Может, и так. А может, не так. Об этом можно судить не по тому, чем Денис похож на меня, а по тому, чем не похож.

Мое щенячье отношение к жизни кончилось лет в девятнадцать. Ждет ли то же самое Дениса? Тут меня брало сильное сомнение. В его сегодняшнем возрасте я был другим. Я совершал серьезные глупости, но при этом читал книги.

Ну и что с этим делать? Сцепить зубы и терпеливо ждать, что получится из отпрыска. Худший вариант – обаятельный отморозок. Лучший вариант? Тут мою интуицию заедало, как широкие штаны при езде на велике.

Теперь можно было ехать к фашикам, будь они неладны. Свидание с Надей откладывалось на неопределенный срок. По крайней мере, пока не вернусь из Питера. Но я особенно не переживал. Возможно, это тот случай, когда следует перетерпеть. Когда судьба сразу не бросает в омут, то потом не так уж очень хочется. Только в подобных случаях следует учитывать, что женщина не прощает медлительности.

Купив билет, последний раз подметаю двор возле дома. Первые четыре года жизни в Москве у меня кроме двух участков, была другая работа – в архиве. Там было достаточно много времени для писанины. Изредка по заданиям редакций вылетал в краткие, не больше двух суток, командировки. В штат меня не брала ни одна редакция. Сначала из-за отсутствия прописки. А когда прописка появилась, – из-за отсутствия партийности. Не взяла даже газета «Лесная промышленность» и журнал «Клуб и художественная самодеятельность».

Хотя сейчас я был уже в штате редакции, мне все время казалось, что меня за что-нибудь выпрут, а найти работу в наше время… Ну, и сказывалась привычка. Сколько я махал метлой (летом) и лопатой (зимой)? Семь лет!

Есть шутливый совет: в какую бы позу тебя не поставила жизнь, стой красиво. Для того, чтобы стоять красиво, нужно увидеть плюсы в самой некрасивой позе. Когда ты метешь двор, а на тебя из окон пятиэтажной общаги поглядывают девки, в этом есть важная работа над собой. Дворницкая работа учит смирять гордыню. Опуская себя в глазах людей, поднимаешься в собственных глазах. В этом есть особенный восторг.

И вот сегодня – прощальная работа метлой. С некоторым лирическим томлением в сердце. Все-таки семь лет на таком поприще – это семь лет. Но жизнь моя сюжетна. Было бы странно, если бы эти последние минуты закончились ничем.

На лавочке во дворе расположились двое хмырей. А я там уже подмёл. И вот на земле полно окурков, а под лавочкой пустая бутылка. Ну, и плевки, конечно, окурки. А на лавочке этой обычно сидели мамочки из общаги со своими колясками. И вот эти мамочки выходят из дому, и что же видят?

Я очень спокойно, почти вежливо и уж точно совсем не грубо, попросил хмырей прибрать за собой. Зачем? Ведь понимал, что для них сделать это – ниже их достоинства. Проще было прибрать самому. Но об этом тут же узнала бы вся общага. Тоже нефонтан.

– А банана не хочешь? – икнув, поинтересовался один хмырь.

– Хочет, – сказал другой.

Видит бог, я не хотел. У меня что-то с головой. Сорвало башню. Одному хмырю заехал в бубен, хорошо вложился, у него признали сотрясение мозга. У меня – распухла правая кисть.

В травмопункте сделали рентген. Перелом какой-то косточки в запястье. Там их столько, мелких косточек! Повезло еще, что сломалась одна. Самая тоненькая, но боль адская. Доктор кое-как наложил гипс. Точнее, лангету. Делал он это неловкими движениями, но в целом, вроде бы, правильно.

Сам признал, что вообще-то он психотерапевт. Но по специальности мало востребован. Это на западе люди стремятся завести себе личного психоаналитика. Вообще странно, что психоанализ возник на Западе, а не у нас в России. Западные люди насколько склонны к рефлексии, настолько же берегут свой внутренний мирок от постороннего вмешательства. Их неискренность с другими просто не может не приводить к неискренности с самими собой. Им не нужна вся правда о себе. Им хватает части правды. А психоанализ предполагает выворачивание человеком себя наизнанку. Другое дело мы, русские. Русский человек охотно признает себя грешником и часто готов в чем-то покаяться, чтобы облегчить душу. К тому же мы любим обсуждать и осуждать других. Конечно, мы можем не соглашаться с нашими судьями из числа ближних, можем даже вести себя грубо, но… не избегаем такого разговора, будто чувствуем, что это и есть сеанс психоанализа, только на наш русский лад.