Виктор Вассбар - Перламутровая жизнь

Первые игривые лучи солнца пронзили мутные от пыли и грязи оконные стёкла бараков, смотрящие на восток, поиграв на голых стенах и, заглянув в прикрытые глаза спящих людей, разбудили их. Послышались сонные голоса, на общей кухне задымили самовары, керогазы и керосинки. Выдохнув тугой клуб дыма, проснулась заводская труба. В посёлок пришёл новый рабочий день и вот уже заводской гудок известил о скором начале рабочего дня. Из домов и бараков высыпал рабочий люд и правую окраину посёлка огласил разноголосый хор.

Пересекая проезжую часть дороги, в жару по пышной пыли, в серую промозглость по щиколотку в грязи, шествующие к заводской проходной люди, делились новостями, говорили о большевиках и меньшевиках, ломавших спокойный порядок жизни и её равномерное течение, и перемалывали на языках царское отречение. Суть и форма всех этих изжёванных новостей передавалась из уст в уста практически без изменений уже на протяжении многих дней. А о чём ещё можно было говорить? Изливать свою боль на беспросветную нужду соседу, так и он жил не лучше, о работе, так она уже всем осточертела хуже горькой редьки, работа, где сырость и вонь в цехах. Работа тяжёлая и малооплачиваемая, но другой не было, поэтому рабочий люд посёлка довольствовался тем, что есть. Никто из мужчин и женщин, бредущих к заводской проходной, не думал ни о какой революции, она не нужна была им, у всех были дети, а их нужно было кормить и одевать. О революции кричали и думали лишь те, кто хотел всё и сразу, кто не хотел работать и те, кто топил свою жизнь в бутылке водки. Этим оболтусам всякая революция в благо, ибо она кормится насилием одних над другими, а это власть и деньги.

Пройдя проулком часть пути, люди входили в заводскую проходную и далее растекались тонкими ручейками по своим рабочим местам. Начался новый рабочий день. Со стороны пруда потянул лёгкий ветерок, принёсший запах гниения, здесь горы мездры. (Мездра – слой шкуры; подкожная клетчатка, остатки мяса и сала, отделяемый от дермы при выделке кожи. Используется для приготовления столярного клея, технического желатина и жира). И снова в жилом районе тишина, но через час, максимум два улицу огласят детские голоса. Поднимая пыль, побежит ребятня, кто на косогор, а кое-кто и к реке. На косогоре красивые майские цветы, а на реке юркие вьюны на тёплой песчаной отмели, а за час – два можно наловить метровый кукан крупных ершей, на вкусную уху.

– Эх, благо-о-да-ать-то какая… – выйдя во двор, сквозь зевоту протянул молодой двадцатидвухлетний мужчина, и направился к колодцу.

Выудив из него ведро студёной воды, умылся пофыркивая и, не вытирая лицо от влаги, продолжил путь вглубь огорода, туда, где брал начало родник. Подойдя к источнику, очистил его от упавших ветвей и листьев, затем припал к нему губами, сделал несколько крупных глотков, заломивших зубы, встряхнулся, как пес, вылезший из воды, и мечтательно произнёс: «Катюша!»

Со стороны завода донёсся второй гудок.

– Надо бы поспрашивать, может быть и для меня там найдётся место, – услышав его, мысленно проговорил Иван. – Вдвоём с Катюшей одной землёй не прокормишься, да, и было бы её хотя бы с гектар, а так… – махнув рукой, – тридцать соток, что батя выделил, да одна корова… не шибко-то разживёшься, а дети пойдут… Нет, надо идти на завод, хоть какая-то копейка, а огород… это пусть Катя. Да, и где ему больше взять, землицы-то, Ксенофонт на подходе, и сёстрам, если что… тоже надо дать. Благо пашни всем достаточно, да под сенокос есть землица за рекой.

– Ванька, где тебя там носит? Айда домой, мамка пирогов напекла, стынут, – донёсся до Ивана зов брата Ксенофонта.

– Иду! – прервав раздумья, откликнулся Иван и направился в сторону дома, насыщаясь ароматом молодой листвы смородины, сочной травы и свежего ветерка раннего весеннего утра.

Отцепившись от острых вершин прибрежных сосен, солнце расцветило заречье и, устремляясь к зениту, как бы мимолётом бросило на реку сноп бронзовых лучей. Река тотчас вздрогнула лёгкой рябью, подняла со своего озябшего за ночь тела туманную дымку и понесла её, трепещущую в бликах солнечных лучей и напоённую утренним прохладным соком реки, в низины, – к травам и кустарникам. Но не прошло и пяти минут, как на эту бледно-матовую росную дымку зверем налетел юго-западный ветер и растворил её в себе. Река возмутилась, вздыбилась и понесла на своих горбатых волнах серую пену.

– Вот же напасть, который день не могу поставить вентеря, то промозглость с дождём, а сейчас ветер… сильный-то какой, – выглянув из открытого окна, незлобиво проговорил Михаил Степанович. – Не приведи Господи ежелиф с градом, побьёт всё. Хотя особо-то ещё и не взошло всё, однако ж, всё едино не к месту ныне такое безобразие. – Тяжело вздохнув, хозяин ещё раз взглянул на темнеющее небо и закрыл створки оконной рамы. – Что за напасть такая? А утро-то… прекрасное было утро.

– Что там, батя? – спросил отца Иван, макая толстый пирог в миску с расплавленным маслом.

– Опять непогодь, будь она неладна, Ваньша, – ответил Михаил Степанович и продолжил завтрак за чисто ошкуренным столом, на котором стоял медный самовар, большое блюдо с красивым выпуклым рисунком рушника, наполненное большими румяными пирогами и не меньших размеров сковорода с жареными карасями.

Утерев подбородок от масла, Иван вышел из отцовского дома, вяло потянулся, как будто после тяжёлой продолжительной работы и, посмотрев на соседний участок с новым домом, поставленным месяц назад, подумал о своей невесте Катеньке.

– Ох и заживём же мы с Катюшей… на славу. В новом доме, да со своим хозяйством… на завод пойду… платья, да украшения разные… это… пожалуйста. Ну, кто бы мог подумать, что такая девушка будет моей женой, – улыбнувшись, Иван вспомнил свои ухаживания за Катериной Гоненко.

Вроде бы дело обычное, рядовое, к каждому, пусть то парень или девушка прилепляется народное имя, вот и к Катеньке Гоненко, лишь только увидел её Иван Тюковин, тотчас пристало «Уголёк».

В выходной субботний вечер 25 декабря 1915 года, в православный праздник Рождества Христова, шёл Иван с друзьями, с такими же, как и сам зрелыми парнями к поселковой площади, – месту гуляния молодёжи. Балагурил, заигрывал с девчатами и, поравнявшись с первым заводским бараком, неожиданно столкнулся почти лицом к лицу с выбежавшей из барака на мостки жгучей брюнеткой лет пятнадцати.

– Ой, простите! – воскликнула девушка и стремительно помчалась к группе подруг, приближающихся к площади.

– Вы видели? Ну, Уголёк! Вот девица так девица! И откуда такая объявилась? – изумился Иван.

– С Чесноковки она, неделю назад с отцом, матерью и малолетним братом приехала, – ответил всё знающий Фёдор – сосед Ивана.