Максим Шмырёв - Гавань

…Форсетти и Хельг прогуливались по опушке. Ряды стволов ровными линиями уходили в темноту. Позади них яркими огнями переливалась кора Древа, впереди светила луна.

– Осенью воздух такой густой, что, кажется, можно пить его, как воду, – Форсетти смотрел на дорожки между деревьями, – а знаешь, эти полосы здорово похожи на дороги… Ты выбираешь одну, идёшь по ней, если вернуться и пойти по другой, почти не заметишь отличий, дороги в начале довольно похожи, например от площади, они текут между домов, они становятся улицами, но улицы – только небольшие части дорог, потому что они выходят за город и ведут, ведут дальше куда-то, и ты уже не можешь свернуть с выбранной дороги, ты движешься по ней или, как знать, она движет тебя, может, ты и сам становишься частью дороги, а потом и тебя нет, а дорога всё уходит вдаль… Хельг возился с часами.

– Кукушка застревает. Дверца, наверное, покосилась… Или ещё что… Я не знаю, кукушка должна была прокуковать десять раз. Но она не хочет. Может, улетела в этот лес, – Хельг усмехнулся. – Только представь: если за часами ухаживать, чтобы все шестерёнки крутились как надо, в общем, поддерживать в них порядок, то время может завершиться раньше, то есть часы переживут время! Вот так штука, часы без времени, корабли без моря – на песчаном дне сплошного прошлого! Что они будут делать тогда?.. «Когда вещь теряет свой смысл, она становится бессмысленной, то есть открытой для любых смыслов», – добавил он, словно что-то припоминая. – Какая идея совьёт гнездо в часах? И что будет делать кукушка…

– Ты очень увлёкся этими часами, – заметил Форсетти.

– Они предсказуемы, ну в большинстве случаев предсказуемы. Они напоминают мне поезда, которые, даже опаздывая, всё равно находятся где-то в пространстве, стремятся нагнать истекающее время, с часами сделать это проще, просто немного подвести пальцем стрелку, совсем чуть-чуть! Или отвести её назад, время уйдёт, а ты останешься на конечной станции, с часами под мышкой…

Форсетти курил трубку, они шли вдоль опушки.

– Пойдём к костру, становится холодно… – произнёс Форсетти. Хельг повернул за ним, его высокая угловатая фигура казалась странной и очень высокой в синих сумерках. Форсетти показалось, что он напоминает сосну, из дупла которой может вылететь птица.

Они шли к костру, у которого сидели Ньёрд и Фрейя. Хёда не было видно.

Над Ньёрдом и Фрейей, которые склонились головами друг к другу, была видна луна, а вокруг – звёзды чуть просвечивали сквозь лёгкие облака.

– Я такое видел когда-то, нет, я и сам так сидел… – Хельг остановился, сосредоточенное и отчуждённое выражение его лица сменилось мечтательным, в холодных глазах просветили яркие огоньки: будто поезд остановился на полустанке.

– Луна, раньше она висела на нашем Древе, как яблоко, она и была яблоком, таким большим и тёплым, и ветер пах яблоком, и были тёплое лето, и зима, и осень, и весна, все времена года, а сны, снов то и не было, не было плотности жизни и этой мягкой податливости снов, всё было едино – одновременно и твёрдо, и мягко, подобно камню и водному потоку. И время текло в разные стороны, чтобы найти его, нужен был компас, а не часы, эти мышеловки схлопывались бы напрасно…

Хельг уронил часы в высокую траву и продолжил. – И вокруг, под нами, вокруг нас – не было этой ледяной пустыни, безжизненной пустыни, в которой одиноко стоит наше Древо, нет, совсем нет – был цветущий Сад и множество Деревьев – высокие сосны, где обитали возвышенные умы и корабелы, стремящие корабли по водным потокам – их тоже было в изобилии, всюду! – были берёзы, шуршащие листвой, места жительства риторов и поэтов, и дубы, старые и вечно молодые, спокойные места для долгих размышлений… И люди летали туда-сюда, и женщины были подобны бабочкам, а мужчины – тяжёлым майским жукам. Но потом луна оборвалась! Она укатилась! И сразу проснулись и закричали как младенцы все часы! Их надо было кормить! Кормить временем! А луна с тех пор только катается по ободку, по небесному ободку, а в глубине тарелки, нашей тарелки, нашей жизни мы видим настоящее, только настоящее, его моментальность и непостижимую длительность, и всё хотим рассмотреть – есть ли трещины в тарелке, есть ли они? Способны ли они свернуть яблоко с этого круга?..

– Интересно, Хельг. – Форсетти внимательно посмотрел на железнодорожника. – Ты пересказал мне старые легенды, но и своего добавил. Оказывается, ты философ…

Хельг стоял молча. Форсетти поднял часы и вытащил нож.

– Слушай, ты прав, дверца заела. Сейчас всё будет в норме.

– Ку-ку, – кукушка прокуковала десять раз.

Хельг промолчал. Огоньки в его глазах погасли – поезд ушёл с полустанка. Он взял часы и в этот момент показался Форсетти очень старым. Они молча подошли к костру.

Хёд и Эйр стояли на перроне станции. Накрапывал редкий дождь, Эйр открыла ярко-красный зонтик. Рядом пробежал Хельг, помахал им рукой – он торопился за маленькой девочкой, которая бежала по перрону, везя за ниточку пластмассовую утку.

– Хороший человек этот Хельг. – Да, и отличный семьянин…

– Кстати, – сказала Эйр, – он мне рассказывал интересную историю – про Поезд Вне Расписания… Слышал её?..

– Нет…

– Он говорил, что есть такой поезд, ездит по Древу, появляясь в самых разных местах: в Дальних и Ближних снах, на Ветвях, путешествует сквозь пространство и время…

– Прямо по этим рельсам?..

– Иногда да, но вообще он сам прокладывает рельсы – огненные полосы перед собой… Хельг говорит, что он остался от древних времён, когда наше Древо было в Саду, и все Древа были соединены между собою. А когда связь разорвалась, он стал странствовать здесь. Может быть, он тоже заперт тут, а может – как-то связан с другими Древами. И на нём можно уехать далеко-далеко, за пределы нашего мира… – Интересная легенда. И он видел этот поезд?..

– Говорит, что нет, но вот его дед…

– Обычно в таких случаях все ссылаются на деда. Или на двоюродного племянника… Пойдём, идёт наш поезд – тоже слегка вне расписания…

…Хёд один гулял по опушке. Он очень скучал по Эйр. Этим вечером ему показалось, что тоска становится непреодолимой. Он лёг на опавшие листья и попытался уснуть, но сон не приходил к нему – даже обычный, ночной, скользил где-то на окраине сознания. Он оставил попытки и стал вспоминать. Сначала он чувствовал только пустоту и холод, но потом ему стало теплее. Он вспомнил, как его, раненного, привезли в госпиталь, и он лежал в приёмном покое, рассматривая потолок, на потолке были трещины, и ему казалось, что это холмы, зелёные холмы, над которыми вот-вот взойдёт заря, и было больно, очень больно, а потом всё меньше, потому что к нему подошла она – он ещё не знал кто, сделала укол и заговорила с ним. Он отвечал невпопад, но что-то говорил, и она говорила, а потом его везли по коридору, был серый день, горели лампы, одна-другая, он пытался считать их, а потом сбился со счёта. Он вспоминал себя выздоравливающим, как стоял в саду у госпиталя, и все время пытался высмотреть невысокую стройную девушку с короткими тёмными волосами и синими глазами, которая носилась туда-сюда; он не знал, как с ней познакомиться, а она познакомилась с ним сама – села у кровати и заговорила. Как он набрал ей каких-то цветов в саду, и, выписываясь, предложил встретиться. Какой длинной и бесконечной была улица, на ней загорались фонари, а она шла к нему – в ярком оранжевом плаще, шла и шла, этот момент длился очень долго, целые царства могли возникнуть и впасть в ничтожество, пока она шла, и вот она совсем близко, и он говорит ей: «Привет, Эйр».