Владимир Фадеев - И через это

– Куда? – вопрос был лишний.

– В Киев, – после долгой спокойной паузы легко уронил капитан. У него не было гражданской специальности, он просто служил Городу, смотрел на людей с высоты его переносья, поэтому мог ронять на Ивана всё, что угодно. – Завтра медкомиссия, послезавтра на сборный.

–Ладно, не темни… в Киев… – Робость – такое редко, но бывало – заговорила в Иване голосом Майора, хотя за полтора года дослужился только до младшего сержанта. – В Чернобыль?

Капитан сжал в белых пальцах красный карандаш «пионер», наставил его на Ивана, как пистолет, и с наслаждением наблюдал, как под этим дулом лжемайор снова превращается в сержанта и уже не спрашивает, а просит: «Друг, мы ведь, считай, годки! Ты ж капитан, не генерал, скажи…» Капитан, похоже, не имел полномочий на правду, но удовольствие придавить человечка выше всяких полномочий.

– В Чернобыль, в Чернобыль… – и подсмотрел из-под бровей: не придавил?

Эх, капитан! У дозиметристов два года только и разговоров, что про Чернобыль, а ты так смотришь… Не придавил. Расстроил, озаботил – это да.

…Первым у них ездил Толяпа, сменщик, беззубый пьяница сорока девяти лет – это на май восемьдесят шестого. Из людей, всегда держащих наготове бирку идиота для любого одинокого праведника, прикрылся тем, что нужны деньги – пусть скалятся! – и поехал… В неписаном кодексе строителя того, что в Городе на самом деле строили, жёлтый божок стоял куда выше всякого сострадания – Город его отпустил. Через два месяца собрал вещи и Иван, наврал с три короба жене, тоже про деньги – это легко, такая универсальная ложь, что уже и не ложь, про начальство, про то, что по приезде точно уж дадут должность – не зря же учился, но вернулся Толяпа, живой-здоровый, главное – с деньгами. Чёрт оказался вовсе и не так страшен, зато богат. Дозиметристы закопошились. Первый шок прошёл, перепуганные было боссы вытащили руки из гульфиков и, завороженные толяпиными тысячами, быстро сочинили тот странный внутризаборный приказ, который Иван вот уже два года никак не мог объехать и по которому в ликвидаторскую экспедицию направлялись только инженеры, как более грамотные специалисты, как будто лаборантам не нужны деньги. Инженеры скоренько выстроились в очередь, а Иван распаковал чемодан и отошёл в сторонку: какая уж должность, какие уж тут деньги!..

Но теперь-то! Не шутки – или круглые тысячи за два месяца в бункере, или полгода с открытым забралом за благодарность командования и на грудь несчитанную радость, – есть разница?

Вот тогда, под карандашом гладенького белобрысого капитана он и почувствовал, что Город взялся за него серьезно. Почувствовал, и на другой день, сам разжаловав себя в ефрейторы, а потом и в рядовые, морщась от презрения к себе, просил у капитана отсрочку, хотя бы на месяц – успеет объяснить, доказать, законно вклиниться в строй высокообразованных ликвидаторов, в конце концов и пользы от него больше будет, но тот только ехидно ощерился: «Я же капитан, не генерал!» – и послал к врачам. И всё же тогда ещё Бог был!

Вытащили его полуголого от хирурга.

– Ты с какого года, воин? – капитан своим красным карандашом подвинул бумаги на край стола, – где правильно? С пятьдесят седьмого?

– Нет, восьмого, – не осмелился соврать, а подмывало: думал, после тридцати да с двумя детьми не возьмут. Повезло, что не осмелился, редкая от трусости польза, вышло наоборот.

Капитан досадливо «н-да»-кнул, стал куда-то названивать и объяснять про Ивана так, как будто Иван сам очень хотел на полгода в неволю, да ещё в какую! А его не пускают. Но капитан был всего лишь капитан… Какая-то мудрая, выше Города торчащая голова определила негодность мужичков к репродукции только с круглого тридцатника, видно тот органчик так отградуирован – по десять лет И отпустили Ивану ещё год на размножение. Целый длинный год до трижды обведённого красным карандашом срока. Даже жена, хоть и нудела между молчанками -«Не будь ты такой тюха! Сходи, объясни!..» и т.д. – была уверена, что за год всё образуется, зря что ли он шесть лет терпела ив а нову мучёбу ? И Иван успокоился – год длинный.... Но вот покатился этот длинный по привычному жёлобу, с ровным шелестом подминая под себя недели и месяцы, быстро покатился, глядь – и прокатился совсем, и ничего-то не решилось, и в один день надежды на хорошую жизнь превратились в ожидание плохого. Не ново – она каждый день превращается из надежды на лучшее в ожидание худшего, превращение это и есть самоё жизнь, но всё же…

Кроличья натура – он сидел и ждал.

Нет около месяца назад тронули его с места два обстоятельства: он узнал, что освобождается единица – имярек собирался взлетать в облсовпроф, и начальнику подошла очередь на второй аварийный заезд – уедет, и ни с кем уже ничего не решишь. Составил тщательную шпаргалку с доводами (сколько лет, как окончил, про имярека, вспомнил все пробные работы и г-главное: «В армию ведь на полгода, неужели не понимаете? Я же никогда ничего не просил!..»), но разговор пошёл по-другому, не по писаному. Начальник, поминутно одевая и снимая очки, смотрел сначала на Ивана с зоопарковским любопытством, потом вдруг заторопился и прервал: «Хорошо, хорошо, вернусь – решим.» Больше ничего. Иван, кухаркин сын, принялся мямлить, начальник тогда снял очки надолго и сухо повторил: «Вернусь – решим.» «Так поздно же будет!» – воскликнул Иван и съёжился от своей смелости. Начальник повторил в третий раз: «Вернусь – решим.» – и одел очки, пряча под ними тонко усмехающиеся глаза. Толяпа по этому поводу сказал, что они специально Чернобыль устроили, чтобы в лёгкую потом на нём пошабашить. «Где ты, не вспотев, столько зашибёшь?» Он знал, что говорил, на нём пробовали, но Иван отмахнулся от такого утешения – причём тут их начальник? «Что б ты понимал, деревня! – на чужую глупость Толяпа морщился, как от боли, и обижаться на него поэтому было как-то неловко, – конечно, ни при чём!.. Но он через два месяца из Чернобыля на шестёрке приедет, а ты через два месяца шестёркой станешь. Вот попартизанишь – узнаешь!»

Благополучно свернули направо – тупик был кажущимся, дошли ещё до одного поворота. Зять остановился.

– Ну. ладно, мне тут надо в одно место, и посмотрел на Ивана со спокойным превосходством, как подготовивший неизбежную вилку шахматист на соперника, – только ты того… тс-с, – поднял палец к губам, усмехнулся, – мы ведь с тобой одной партии.

Иван в ответ глухо хмыкнул в бороду – одной, ничего не попишешь и никуда не денешься – другой-то нет… и торопливо закивал, давай. Мол, давай, хоть и догадывался, что это за место, и согласия в нём не было.

Одной… Одной да не одной. Иван – случайный, через дотошного политрука, зять – целевой, как он сам говорил – программный, из тех, кто о себе в партии говорил в третьем лице: партия, она… знал, что в переводе на среднесоветский коллективная эта скромность означает: я вам покажу кузькину мать! А тех, кто владеет её языком, партия любит: третий год уже зятя избирали в партком. Иван пробовал шутить по-родственному: «За что тебя туда?» – «За усы,» – зять тоже смеялся, но дистанция между ними, по какой-то незримой, но хорошо чувствовавшейся вертикали увеличилась, особенно приплюснуло мать: слово «идейный» для неё имело чёрную маслянистую кожу, на которой капельки её мыслей и чаяний не удерживались, скатывались.