Владимир Фадеев - Рассказы и рассказики

Вот Розанов говорил Чуковскому: «Когда я не ем и не сплю – я пишу».

Тоже самое могу сказать о себе и я: «Когда я не ем, не сплю, не работаю по целому дню на работе инженером, не езжу по полдня на эту работу через весь город и за город, не гуляю и не играю с детьми, не читаю газет, не смотрю телевизора, не пью с друзьями пива, не гоню самогонки, не пью её с другими друзьями, не страдаю после этого похмельем, не стою в очереди за едой, питьём и т.н. промышленными товарами, не езжу на 47 км. к Вареньке, не пластаюсь перед женой за то, что ездил к Вареньке – она, конечно, не знает, что к Вареньке, но догадаться может, потому что частые двухсуточные командировки, что и говорить, подозрительны, не бываю на рыбалке – нет, сначала не готовлюсь к рыбалке, не подтачиваю крючки на всех мормышках, не мастерю пенопластовые коробочки и пр. и пр., а потом уже не бываю на рыбалке (это не так много: три раза в год по неделе-другой, раз в месяц на выходные с прицепом из одного-двух отгулов, и один из всяких очередных выходных), не лежу в гараже под машиной, не вожу тёщу, мать, тестя – перечисляю в порядке временных затрат – сестру, шурина, соседей, родственников, друзей, друзей родственников и родственников друзей, и когда, наконец, не играю ночь на пролёт с Петром Петровичем и Юрием Витальевичем в преферанс – они, бывает, приходят сразу оба под разными предлогами, ну, хоть ты мёртвым прикинься, а заставят сгонять одну пульку, а там уж у меня азарт, я же человек творческий… так вот когда я всего этого не делаю, тогда я, как Розанов перед Чуковским, пишу, стучу по клавишам… тук-тук-тук… кажется, Петр Петрович пришёл…

Дом, котором жил Философ, стоял на берегу кладбища, за Городом, на берегу стояло много домов – кладбище разлилось и здорово подтопило город. Философ жил из последних сил, и те последние, тратил на веру. А что ещё оставалось, когда ни работать (три месяца, как уволили последний раз), ни пить (на что?), ни есть (смысл?)? А когда ничего не остаётся, верить легко, и вера сильна. Как раз три месяца назад он стащил за пьяным разговором у кладбищенского сторожа тонколистное, в зелёной клеёнчатой обложке Евангелие, чтобы потом попробовать загнать, но, протрезвев, зачитался, за неделю дошёл до шестой главки, до Царствия Божьего, с крутой голодухи поразился лёгкой простоте идеи – а только такой и может быть настоящая правда – и тут же уверовал, что Царствие придет, да будет на земле, как на небе. Верить было сладко, и он верил день напролёт, кроме сна. А может и во сне, но истовей всего, с двух до четырёх дня, когда Город хоронил двадцать своих каждодневных покойников, когда щемящая духовая скорбь заливала округу, когда на чёрных её крыльях залетала в его дом тень смерти – исхудал-то изрядно! – и Философ улыбался ей и едко шевелил губами: погоди, голубушка, Он попрал и мы попрём! Попрём… Верил! Три месяца в три смены без праздников и выходных.

И вот однажды, в обыкновеннейший сереньких вторник, он, готовый к истовости, не услышал вдруг в привычные два часа печального марша. И в половине третьего не услышал, и в три не было зова смерти, и в четыре было тихо. Попрали! – затрясся он в голодном экстазе и тут же пополз к сторожу покаяться в краже и удостовериться в пришествии Царствия.

– Отчего тихо? – с затаённой надеждой спросил.

– Всё! Больше похорон – не будет! – ответил сторож-апостол и поправил сползший на ухо нимб, – дожили! Всё! Больше – ни человечка, – и заплакал.

Закружилась голова у Философа жизни: «Приидет! – закосил он глазом в небо, – да будет! Пришло! – упал сторожу в ноги, повторяя судорожно, но страстно, – попрали, попрали!..»

– Пропали! – подхватил вытьё сторож, – Пропали! Всё! Некуда! Ни пядочки не осталось! Мрут, черти задохлые, как мухи. Теперь с другой стороны, с болота закапывать будут, там места – пропасть сколько, кончилась наша лафа. Там можно и по сорок человек морить, и по пятьдесят теперь им можно, теперь на их стороне праздник, а мы тут – пропали! За лопату и то не с кого взять будет… – и зарыдал, и упал рядом с Философом, окатив его забытыми за три месяца веры крепкими запахами, и понял тут Философ сторожево слово, узнал его силу и от силы той…

…помер.

Спичек не было. Павел Иванович запустил руку глубже и убедился, что в потайном месте под балконным цветничком нет и сигарет. «Вот калоша!» – и ещё пару не ласковых словечек: дырку от не случившегося удовольствия – покурить – заткнул злорадной затычкой: «О здоровье она заботится! Насолить ищет, к-калоша!». И – делать нечего! – втянул полную грудь чистой ночи. И замер. И не выдыхал. Балдел: весна!

А снились сморчки – какого чёрта? В канаве под чернолистным компостом ещё лёд, а по травчатому канавьему боку – каракулевые свечки: сморчки.

И комар ему сначала снился, и был шанс во сне же его и прибить, не просыпаться, не удалось, ловок, хлюст, против спящего, потащил Павла Ивановича за вихляющую ниточку писка из тёплого сморчкового сна-леса в два обычных приёма: в первом он понял про себя, что спит, во втором – что уже не спит. Откуда принесло паразита? Открыл глаза. Ага, окно. Весна, едри её! – опять неласково… Теперь начнётся. Сетку надо. Или марлю. Сетку не найдёшь. Марлю ещё хуже не найдёшь.

Потихоньку опять полетел в тёплую темноту, но сморчков в неё уже не было, теперь он маленьким гвоздиком дырявил в марлю какую-то тряпицу. Выходило скверно. Придумал лучше: стал через одну вытаскивать нитки, уток тянулся хорошо, а из основы нитка никак не шла, лоскут собирался гармошкой, нитка рвалась, комары по-мушьи тёрли ехидные лапки, радовались. Пришёл на помощь приятель, доцент с кафедры политэкономии, Сивцев, Сивцев, в сваты ещё набивался, поддерживал и попискивал: «Паса-Пасенька, полетать хоцецца, улетать, Пас-са!» – «В неметчину?» – марля у Павла Ивановича выпала. – «Зачем в неметцину? Дурацок! В любовь, Пас-са, умрём ведь раньше, цем сдохнем!» – и засвистел на плаксивой ныряющей ноте: «Пас-са, Пас-са, Пас-с-с-са!..»

Отмахнулся. Комар кружился где-то над волосами. «Была ведь у неё марля! Эх, морока, весна, чёрт бы её драл…» Схватил несколько раз воздух над подушкой, услышал, услышал, как сват-комар взвился к потолку. «Полетать… экая фанерная идея!» Из окна тащило клейкой тополиной дурью. Распустился. А – хочется. Полетать. Придётся теперь до середины сентября танцевать около окна краковяк. Скорей бы уж осень, что ли… эк её прорвало – весна! И – полетел… намахался перепонками до пота. Скинул ногой одеяло – замёрз, укрылся – опять вспотел, выставил одно колено… – и полетел. Но словно шило воткнули под чашечку! Хлопнул по коленке и проснулся насовсем.