Владимир Фадеев - Возвращение Орла

Но ведь нужно воспрепятствовать, эти же в колхозе что-то ч е рпают… И наблюдателю нужна подпитка.

Вот так Тимофеич, принципиальный противник всех партийных барщин для беспартийных, согласился поехать в колхоз, и теперь даже старшим, старшим вместо бедолаги Орликова.

Орёл же, семипалатинский ветеран, член, ударник, победитель и Председатель институтского общества трезвости (Пред. Об. Тр. – предобтр ) шёл от куста с пакетом обратно. Да, пролетарская весна, начиная с ленинского субботника и далее со всеми остановками, для него была тяжёлым временем – ППЗ, планово-профилактический запой, в отличие от всех остальных, неплановых. Конечно, выпил не пятьдесят. Жадный, жадный до халявы. Но – совсем другой человек. На полчаса…

– Ну что, были-мыли, не припёрлись ещё? – речь у Орликова почти нормализовалась, если не считать паразитов «были-мыли», издалека, без акцента на лице, его можно было бы принять и за трезвого.

– Кто?

– Кто-кто… адроны (элементарные частицы, участвующие в сильных взаимодействиях) наши, – мало того, что речь, он уже и соображал.

– Тогда уж – партоны … ( гипотетические частицы, элементы адронов).

– А может и не приедут?

– Приедут. Список же надо в партком завести. Партоны -то приедут, где вот эти черти! – и с этим словом Тимофеич проткнул-таки бумагу на Жданове – в барабане старой париновской гитары были неровности.

…по всем правилам русского классического запоя…

Л. Леонов, «Вор»

В этот самый момент Гена Жданов, Виночерпий, попросту (сокращённо) – Винч, поперхнулся.

– Не пошла, зараза.

Что б у Виночерпия и не пошла? Недоумённо посмотрел на стакан – был бы позорче, увидел бы торчащий из него тимофеичев карандаш.

– Крепкая, градусов семьдесят пять, – как бы оправдался за него, а заодно и похвалив свою самогонку, Женька Паринов, он же Африка, улыбаясь при этом всей своей грушеобразной физиономией. Из-за квадратности тела, он казался невысоким, хотя роста был вполне приличного, и лицо его было слеплено крупно, при взгляде на него возникало чувство, что ваятель налепил на железную основу комья глины да работу не закончил… впрочем, как говорил Чехов, русскому человеку, чтобы показаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт – Африка, как все русские геркулесы, был прост и добр, и это перевешивало все недоработки скульптора.

– После третьего перегона было девяносто два и чуть распустил дистиллятом, – и, довольный, словно отгоняя чих, потеребил свой широкий, слегка приплюснутый, как у старого Льва Толстого, нос. Сам он пока не пил, ему было гнать до Дединова «Урал», купленный командой в складчину через институтский ДОСААФ специально для таких вот общих выездов, тем более, что мотоциклист он был никакой, и вместо прав только энтузиазм и воля к победе.

Он был на ногах раньше всех – вчера в подкупающе-доверительной форме сам ядерный папа Анатолий Григорьевич Зотов попросил его об одолжении: вытащить утром из гаража находящегося уже в трёхнедельном запое Орликова и доставить его на сборный пункт к Французской горке. В прошлом году Женька уже имел опыт вытаскивания Орликова из гаража, правда, тогда тот пил уже целый месяц, и они с Валеркой Ощепковым, по командному сленгу – Аркадием, работавшим у Орликова на РИУСе оператором, возили превратившегося в тупую вонючую тень начальника сначала в «трёшку», в Третью поликлинику Минздрава, ведомственную Средмашевскую, на Пролетарке, где все физики, пьющие, непьющие и малопьющие наблюдались, а после того, как тамошние наркологи от Орликова отказались («мы тени из запоев выводить не умеем!», но, во избежание летального исхода прямо в храме здоровья, налили ему грамм сорок медицинского), повезли его на выделенной «скорой» в Электросталь, в известнейший на шестой части планеты ЛТП. Так вот, самым трудным и оказалось вызволить Орликова из гаража: полчаса они тогда с Аркадием просто безответно стучали, потом, когда с той стороны ворот послышались звуки, ещё полчаса уговаривали открыть, и ещё полчаса убеждали припавшую к дверному косяку вонючую тень поехать с ними. Поэтому сегодня Женька за час до сбора команды уже бил сапогом в орликовский гараж. На удивление, Орёл открыл быстро, минут через десять. Из двери пахнуло парашей, Женька даже отпрянул, ожидая, что вместе с запахами в щель вылетят вполне осязаемые мерзкие сущности, вроде летучих крыс, но летучим крысам, похоже, и в гараже было неплохо, не вылетели. Зато сам Михаил Васильевич Орликов был страшен, Вий отдыхает. Волосы, великолепные его каштановые волосы клоками торчали вверх и в стороны, из двух глаз открывалась одна восьмая правого, лицо – смятая пятирублёвка с мёртвыми валиками фиолетовых губ и нечистым носом… Спилбергу можно было бы не гримировать. В одну восьмую правого глаза сочилась, пополам с мутной конъюнктивитной слезой и холодным абстинентным потом, мировая скорбь. Но Африку он узнал.

– Ж-же-женя, с-с-спас-сай, – даже на автоматические «били-мыли» сил не было.

«Кончилось всё, – понял Женя. Обычно Орликов на запой запасал себе в гараже литров десять спирта, а тут не хватило, – не мудрено, столько праздников, к нему же сюда, как к Ленину… – И ещё подумал, что такого он его до Французской не довезёт, только сразу на Петровскую горку (ещё одна знаменитая лыткаринская горка, кладбище), надо поправлять.

Вернулся к себе, благо недалеко, в другом коридоре гаражного кооператива, налил из приготовленной для дегустации трёхлитровой банки в майонезную баночку коронные орликовские писят , вспомнил синюю рожу, зачем-то перекрестился и плеснул ещё грамм тридцать.

Вообще-то, Орликовых было три, три в одном, два главных – трезвый и пьяный, и один переходный. Трезвый был – субъективная гнусь, так себе, прямой и унылый, как стрелка на четверть четвёртого, серый карандаш, зато пьяный Орликов становился крутой параболой, а это уже кривая второго порядка, разрез головы накось, притча, иносказание, русская народная сказка наоборот – с блистающим началом и блюющим концом. Как он запивал? А так: случалось, что в один прекрасный день он, трезвый и весь правильный, как будто вдруг что-то вспоминал о себе, спал, спал – и пробудился. А пробудился и вспомнил: да ведь он же… да ведь в нём же… Что? Что? Кровь начинала пробно стучать – то в сердце, то в голову, то вдруг весь живот захолодит-загорится – искала, пришедшая в сознание в своей темнице пленница, на ощупь выход, лазейку, хоть щёлочку взглянуть на волю, но все пути к свету были запечатаны сургучами морального кодекса и устава партии, завалены камнями быта, затянуты толстыми (что там сталь!) паутинами притерпелости и трусливой лени. У крови появлялся голос и ухо: она всё явственней слышала зов и откликалась на него из узилища, она вспоминала своё родство с Зовущим её и требовала если не свободы и слияния, то хотя бы свидания с Ним. То есть сам Орликов (он ведь как-то понимал свою отъединённость от бунтующей внутри сущности, и в то же время догадывался – пока только догадывался – что и сущность эта ему не чужая) мог бы и перетерпеть эту весну в требухе – тысячам и тысячам это узурпаторство было же по силам! – но то ли Орликов в отличие от этих тысяч был слаб, то ли, наоборот, его внутренняя сущность была сильнее и живее, чем у тех омертвелых тысяч, – свидание он разрешал. То есть запивал.