Владимир Фадеев - Возвращение Орла

Повесть была простая: маленькая рыбка, в представлении Аркадия – уклейка, попросила Ману спасти её от хищников, Ману посадил её в кувшин, она выросла и попросила пересадить её в пруд, выросла и из пруда, попросила пересадить в Гангу, выросла и из Ганги и попросила отнести её в океан. Ману выпустил рыбу в океан, она, улыбаясь, сказала ему: «Ты сделал все, чтобы спасти меня! Слушай же, как тебе поступить, когда настанет твой час. Скоро всему придет конец: потоп, батенька, сооружай-ка крепкую лодку и садись в неё сам-семь с братанами-мудрецами. Спасу, не сомневайся». Так и вышло. Все потопные сказки, похоже, списывали потом с этой повести о Рыбе, и Аркадию было приятно, что предмет его, рыбака с пелёнок, страсти – рыба! – выступила в оригинале спасителем человечества. Рыба, а не какие-то новобоги. Он понимал старика Ману: «И, хотя рыба была огромна, эта ноша была желанной для сердца Ману; прикосновение к рыбе и ее запах были ему приятны». Вот, вот откуда и в нём этот рыбацкий трепет – от первочеловека! К тому же эта фраза, так похожая на пророчество о событии, тайно ожидаемом ими в самом ближайшем будущем, именно в эту совхозную командировку: садись в крепкую лодку сам-семь с братанами – спасу.

А откуда взялась, спросите вы, «Махабхарата» в жизни рядового физика, рыбака и пьяницы? Из анекдота, из шутки, как, впрочем, и многое в нашей жизни. Плюс, конечно, случай. Семён подарил. Сначала пошутил, а потом подарил. Смеха ради. Купил в лыткаринской пивнушке, на рынке – нестарый ещё алкаш толкался с авоськой, набитой книгами, предлагая любую за полтинник, за две кружки. Пивная была на территории самой читающей страны в мире неким анклавом, не до книг – не вытолкнули бы из очереди, успеть бы захватить пустую кружку или просунуть знакомому, что ближе к крану, свою банку, занять бы место у стойки… ну, правда – не до книг. А Семёна что-то толкнуло. Пока Африка бился в очереди, он в авоське покопался: потрёпанный Купер, чуть посвежее Драйзер, нечитанный, но уже пожелтевший Фадеев, подарочный Пушкин, задержался, хибакуся, на Колесникове – «Изотопы для Алтунина», чуть было, из-за изотопов, не купил, хорошо, полтинник в кулаке просигналил «ерунда!», и тут только обратил внимание на совершенно новую толстенную книгу голубого, ближе к серому цвету с названием абракадабровскими буквами. «Это что?» Алкаш, пожав плечами, вытащил книгу из сетки. Сверху было название по-русски: «Махабхарата. Лесная книга» и в скобках «(араньякапарва)». «Толстая, – попробовал набивать цену алкаш, но тут же спохватился и, наоборот, сбавил, – возьми за кружку!». «Вот тебе и санскрит» – подумал Семён и, конечно, взял. А причём тут, опять спросите вы, санскрит? Совершенно ни при чём. Аркадий про санскрит первый раз услышал только на другой день после того, как весь ядерный отдел уже знал, что он знаток этого древнего языка.

За год до пивного книготорговца, точно в этот же день тринадцатого мая пришёл Семён в пультовую РИУСа с соточкой ректификата похмелить друга после дня рождения, а друга, хоть и было уже начало одиннадцатого, не застал – за пультом ускорителя вместо него сидел и жал кнопку – «пять, четыре, три, два, один, пуск!» – начальник Орликов, сам первый день после трёхнедельного запоя и трехдневной капельницы в «трёшке», то есть в самой гадкой фазе нравоучительства. Аркадий ввалился буквально минутой позже, его трясло, а при виде явившегося с другой стороны листа Мебиуса начальника– Орликова из запоя раньше двадцатых чисел не ждали – его и вовсе заколотило. Орликов дал Аркадию лист бумаги: «Не умеешь пить, Валерка, пиши теперь объяснительную!» Аркадий даже в таком состоянии понял, во-первых, что кварталка плачет, а во-вторых, что апеллировать: «Михал Васильич, помилуй, сам же только оттуда» – бессмысленно, это был другой уже Орликов. Сел писать, но не так-то это было просто, ни рука, ни голова не слушались. «Чего писать-то?». – «Объясни, где был эти два часа». – «Это ж не две недели», – пытался взбрыкнуть, осадили: «За себя, за себя отвечать надо!» – «Так чего писать-то?» – «Правду!» Честнейший Аркадий правду понимал по-своему. Почерк у Аркадия и так-то больше походил на кодировку, а уж сейчас рука выделывала такой степ, что Орликов долго пытался прочитать зашифрованное: «…во избежание затопления шести нижних этажей вынужден был дожидаться сантехника и находиться при нём до полного устранения неисправности», и, так и не сумев разобрать ни слова, спросил: «На каком это языке?» И вот тут начитанный – в обоих смыслах – Семен пошутил: «Санскрит, должно быть…» С кварталки сняли 10%, но начальнику отдела Зотову шутка понравилась, он с той поры все пьяные объяснительные с ломаным почерком называл «санскритками», Аркадий же, как автор первоисточника, стал шутейно главным санскритологом.

И уже на следующий день рождения Семён подарил давно уже ничего кроме Сабанеева не читавшему Аркадию эту самую кальяновскую «Махабхарату». Детская, охочая до сказок душа Аркадия погрузилась в неё и поплыла… Из сказаний самой любимой была, конечно, повесть о Рыбе, в которой было много чего про реки, Аркадий, чисто ребёнок сказке, внимал каждому слову и скоро, как ребёнок же, поверил-понял, что все те события не просто были, а были именно тут, на Оке и вокруг Оки, стал лазить по атласам, сверяя имена рек и городов, и быстро убедился в этом окончательно. За атласами и реками пошли словари, и за несколько лет чтения повести о Рыбе и поездок на Оку (это вместо Тилака и Гусевой) он так поднаторел (без духа Ману не обошлось!) не только в речных именах, но и в словах вообще угадывать древнее донышко, что даже его санскритский крёстный Семён, просивший когда-то друга не говорить красиво (почему и Аркадий), чесал репу и, чего греха таить, завидовал.

Жена Люба тоже удивлялась: «И чего ты нашёл в этих индийских сказках?» Никакие они не индийские, – отвечал на это Аркадий, – и не сказки». Кроме территориальной привязанности великой бхараты к родным широтам, он чуял в писаниях какую-то первоистину о мироустройстве, и если бы мог выразить это чувство словами, то получилось бы примерно следующее: «Этот абсолютно арийский продукт, священнический моральный кодекс древнейшего происхождения, основанный на ведах и учении о кастах – не пессимистический, хотя и сугубо священнический, – самым неожиданным образом дополнил мои представления о религии. Сознаюсь в ощущении, что теперь все прочее, доставшееся нам от великих этических законодательств, кажется подражанием и даже карикатурой… даже Платон во всех основных пунктах представляется просто хорошо обученным брахманами. Евреи предстают при этом расой чандалы, которая обучается у своих господ принципам, по которым священство приходит к власти и организует народ… Похоже, что и китайцы под влиянием именно этой классической древнейшей книги законов произвели на свет учения Конфуция и Лао-Цзы. А средневековая организация выглядит как чудная попытка вслепую вернуть все те представления, на которых базировалось древнее индоарийское общество, вкладывая в них, однако, пессимистические ценности, взросшие на почве упадка рас. – Евреи, похоже, и здесь были просто «посредниками» – они ничего не изобрели».