Владимир Фадеев - Возвращение Орла

Слава богу, по оврагам, оставшимся от деятельности добытчиков камня – лыткарей, травы росли в оглушительном изобилии: белые полосы кустистой ромашки прерывались жёлтыми пятнами зверобоя, малиновые гривы Иван-чая окаймлялись – на понижении – изумрудной крапивой, а та с совсем затенённых неугодий охранялась серорозовыми пиками колючего пустырника, на ровных каменистых овражных полянках важно голубел цикорий, неохотно впуская в свою жилплощадь языки красного и белого клевера, а вот негостеприимный жёлтый донник не пускал свои поляны никого, разве что с краешка позволял подселиться белому братцу, на влажных низинах дружно качала бледными пушистыми метлами таволга… и россыпью, без границ и порядка счастливо пестрели всякие часики, васильки, колокольцы, от которых всей пользы – одна красота.

Васильки… Помнил, как мать часто вздыхала, глядя в его синие глаза: «Надо было тебя Васей назвать. Васильком». Но по Валеркиному видению слово василёк имело цвет розовый.

– Вон, Вовку Васей назови (у младшего брата с тех пор было прозвище Вася)

У Васи по убеждению Аркадия, у самого слова «Вася», был цвет бледно-красный, ВА – это никак не голубое, куда ни шло – розовое; краснее ВА было только МА, а вот уже ЖА и ЗА были за красными, огненно-прозрачными – стрекозиные крылья невидимого жара над красным – из Ма и Ва – огнём.

Иногда, до начала второй смены, Аркадий ходил на овраги от мячковских карьеров, там, подальше от наступающего города, травы росли ещё гуще, а уж когда удавалось добраться до Зелёной Слободы, на другую, правую сторону Москвы-реки, немногим выше устья Пахры, то просто впадал в прострацию – не верилось, что все эти травы выросли сами по себе, всё казалось, что сии буераки – искусственный ботанический огород, что и камень здесь в старые времена ломали только за тем, чтобы создать в ландшафте такую пересечёнку, где всякой травине найдётся угодное ей место – нигде больше он встречал такого буйного травяного разнообразия!

Порядка и пропорций в своей аптеке Аркадий не соблюдал, банки набивались травами по мере их зацветания и успевания к этому зацветанию самого Аркадия – июнь, месяц трав, был ещё и месяцем долгожданной рыбалки (хоть и повторял всегда сам поговорку «июнь – на рыбу плюнь»), а ещё на работу ходить, и «Лесную книгу» почитать», и – главное! – на эти банки самогону же надо нагнать, не простого, а тройного, чтобы не просто окрашивался заячьей кровью , а вытягивал всю травью душу и консервировал её в своих запредельных градусах.

Всего несколько капель было достаточно, чтобы стандартные пятьдесят грамм вонючего первача или те же пятьдесят НИИПовского, разведённого прокеросиненной водой, спирта превращались в волшебный напиток с настолько концентрированным цветочным ароматом, что цветами и не пахло, имеющий свойство на порядок уменьшать похмельные муки. Беда была в другом – в перманентном отсутствии этих пятидесяти грамм, слишком часто добавлять чудо-капли было не во что, и, разбавленный пополам, выхлёбывался сам бальзам – без всякого аромата, жёсткий, горький, не дурманящий, а дурящий.

А слова… Хрен с ними, со словами…

Юз Алешковский, «Рука»

Было уже пять часов, когда, наконец, уселись – из кабельной катушки получился отличный стол на семь человек плюс один.

– Производитель «Иркутсккабель» цех №2.

– Написано же, не класть плашмя, – посетовал Капитан.

– Но ведь и ВСЖД написано.

– Что такое ВСЖД?

Посыпались версии:

– Виночерпий Сегодня ЖДанов.

– Выпившие Седьмую Живут Дольше, вот и рюмка нарисована. Поехали?

И почти уже «поехали», как снизу по течению, из-за вётел, выплыл на челне Лёха.

Лёха у ребят на косе считался не просто своим, а чем-то вроде талисмана. Ещё в поза-поза-поза-позапрошлом году Аркадий заметил, что если пьяный Леха гостит на косе или барражирует в пределах видимости на челне – клевать обязательно будет. Опять же подскажет, где сети поставить, опять же дедновский инспектор относился к нему – а, значит, и к ним – с молчаливым почтением, и даже коломенские узнавали и лишний раз к челну не причаливали, опять же, если приходилось отлучаться всей командой, хоть полуживой, а человек в лагере, сторож. И – рыба. Ни у кого на всём берегу от Дедново до Малеевского нет, а Лёха обязательно притащит – либо пару лещёй килограмма по полтора, либо полведра плотвы: выйдет с мешком из челна, не говоря ничего, не спрашивая, нужна рыба, не нужна, бросит мешок около костра и на корточки, на реку смотреть. С каких сетей снял – бог весть, добрый человек, но вот с собой в чёлн брать никого не любил, редко – рыбака Аркадия, к которому относился особенно, хотя вся особенность, что молчал в его сторону подольше. Вот дядя Серёжа, Сергей Иванович, когда живой был, всех брал, и Аркадия, и Семёна, а уж с Капитаном, бывало, и надолго уплывал.

Даже с жутчайшего похмелья Лёха никогда не просил выпить, и это, поверх всего, и было дополнительной причиной расположения к нему команды. Местные вообще народ скромный, не клянчат, как городские шаткомовцы , но всем другим и клянчить не надо, у них на мятых рожах всё прописано – курсивом, и разговор-то начнут за погоду, советов насчёт рыбалки надают, нахвалят что-нибудь того не стоящее, а в переводе на среднерусский – один вопль: налей! Леха не просил. Но и второго приглашения не дожидался: как ни глубока фляга, а дно и у неё есть.

По принадлежности к реке, даже – по родственности ей Лёха должен бы быть водяным , но по виду больше походил на лешего, что подтверждалось и созвучным именем. Он был рус, но не как Семён – в белизну с листочком сурепки, рыж е е – календула в сурепковом поле. По земле ходил спотыкаясь, потому что всегда пьян, но стоило ступить в чёлн – стоял как влитой, стволом выросший из плоского чёлнова днища. Комары его не кусали, холод его не брал – дождь, ветер, он всё в одной рубахе, не застёгнутой на половину верхних пуговиц. Что-то шкиперское было в его облике… Лёха-пьяница, никчемный по всем меркам человек. Ловил, продавал, пропивал. Зимой плёл сети, бывало, целый месяц одну. А потом возьмёт, да и продаст её за бутылку.

– Что, тоска? – допытывался о причинах такой щедрости Аркадий и, поскольку Лёха только плечами пожимал, сам и отвечал, – конечно, поживи тут зиму, узнаешь, в москвах наших таких тоск нет.

– Тоска она везде тоска, – отмахивался Леха

– Нет! Наша тоска мутная, слепая от фонарей, а здесь через неё, небось, самое донышко видать, – и постучал ребром ладони в середину груди, где, по его разумению, самое донышко и было.

– С бутлером видать, – соглашался водяной-леший.

С местными земляками Лёха общался неохотно, не то чтобы чурался, а как бы не замечал, что кто-то ещё живёт рядом, или не понимал – зачем они тут живут, но иногда, точно очнувшись от морока, подолгу и с удивлением наблюдал за какой-нибудь работой колхозников – вот они теплицы накрывают, рассаду помидорную высаживают, пропалывают, особенно, конечно, когда запахивают красное от помидор поле – в стране жрать нечего, но ведь и тары нет, есть тара – транспорта нет, а поле, пока дожди не начались, к будущему году готовить надо. На реке таких человеческих чудес не было, на реке всё просто: чёлн-сеть-рыба-водка-чёлн-сеть…