Анастасия Гумберт - Утро жизни

– И пусть. Жить мне это не мешает.

После безуспешных попыток меня уговорить и напоить, Сашка наконец-то решил меня оставить в покое, покинув дом через задний двор, искренне надеясь, что никто не увидит его выходящим из моего двора. Я занялся домашними делами, стараясь абстрагироваться от происходящего. А к вечеру я твердо решил навестить Глеба.

В то время он жил со своей бабушкой. Хорошей, но больной от старости, женщиной. Ее муж, дед Глеба, умер в прошлом году, и ей нужен был уход. Подойдя к старому, повалившемуся набок, дому, я впал в ступор. Я понял, что совсем не знаю, что ему сказать, но что-то сказать обязательно должен.

Я еще долго наблюдал за единственным окном в доме, где горел свет. За этим окном мой дорогой сердцу друг занимался домашними делами: вот он поставил у окна еще не зажженную свечу, а рядом с ней кувшин с оранжевым напитком, напоминающим облепиховый морс (я ненавидел облепиху и ясно почувствовал ее неприятный запах, который мне придется услышать, если я войду в дом). Затем он подошел к побеленной печи и стал помешивать деревянной ложкой что-то в кастрюле. В то время у нас у всех были деревянные ложки, разного размера и с многочисленными росписями. Чем больше у тебя в доме деревянных ложек и чем ярче и интересней они расписаны – тем в большем достатке жила семья. Вдыхая всю эту атмосферу, наблюдая за плавными и размеренными движениями своего друга, я все больше ощущал, как мне это дорого. Я знал, будь он на моем месте, он бы примчал ко мне, выпалил все как на духу, и прикрыл меня от бед своей крепкой спиной. Решившись, я подошел к дому, постучал в окно. Глеб сразу увидел меня и с искренней улыбкой удалился из комнаты.

– Дружище! Я так рад тебя видеть, проходи, – мы крепко обнялись и прошли на кухню, где стоял приятный аромат куриного бульона и свежих дров, – Где ты пропадал? Катька говорит, что и в школе тебя не видно.

– Да, знаешь, отцу опять плохо с сердцем стало, пришлось с домашними делами помогать. Еще и брат вернулся, с ним время проводил, – про траву я, конечно же, ему говорить не стал, он не из таких, не понял бы.

– Жаль дядю Борю, но он человек крепкий, оправится, не переживай, – Глеб оставил помешивать суп и сел рядом со мной, по-товарищески, похлопав по плечу.

– Самое страшное уже позади.

Военные годы оставили на всех большие рубцы, которые никак не могут затянуться. Мне повезло – мой отец вернулся живым и поэтому я здесь. В этот момент стало стыдно, что после такого мы способны создавать такие нелепые проблемы.

Я помню, мы тогда просидели с Глебом около двух часов, отужинали с его бабулей, и, оставшись снова вдвоем, выпили домашней настойки. Мы болтали обо всем, наши души были родственными. Вот только я так и не осмелился рассказать ему.

3.

В днях тоже есть пространство. И здесь под словом «день» не имеется в виду отрезок времени от восхода до заката солнца. День как вечность для твоего тела, его пространство обволакивает тебя, привязывает к себе, и ты постоянно чувствуешь ответственность перед ним – не перед людьми, которые тебя окружают, не перед самим собой, а перед этим вечным днём. Ты чувствуешь себя ужасно, если позволил пропустить или провести плохо какой-нибудь из них.

Вспомни, наверняка у тебя было, что ты проспал двадцать четыре часа, а то и больше. Чаще, после такого, по обыкновению, ты открываешь глаза, чувствуешь себя разбитым и ругаешь за такое поведение. А всё потому, что день не такой уж и хороший, он коварен, и если ты делаешь что-то по своей воле, без его участия или согласия, он обязательно тебе отомстит.

Это его пространство дает тебе жизнь и убивает тебя. И вот ты уже стоишь на коленях, и молишь о прощении, впопыхах, потому что, как только сядет солнце, прощения тебе точно не добиться. Нельзя просто так взять и забыться в этом пространстве, думая, что это твоя свобода. Это тюрьма. Тюрьма в твоей голове, бесконечный круг завораживающих мыслей, не остановить их, ибо забыть – значит перестать существовать. Этого-то я и хотел.

После встречи с Глебом я проспал около двадцати часов и, проснувшись, понял, что мне нужно уехать. Сбежать. Скрыться ото всех. Так мне было стыдно.

Но я вернулся. Больше не потому, что бежать было некуда, я понимал, что эти мучения у меня внутри и вместе с этой деревней это не покинет меня.

Я вернулся к ужину. Мать накрыла на стол, а отец угрюмо сидел в углу комнаты.

– Прости, отец.

– Я очень долго размышлял, какое наказание придумать. Но, скажи спасибо своей матери, ее слова заставили меня отказаться от этой мысли, – небольшая пауза, отец пронзал меня взглядом исподлобья, в этом взгляде было все: от презрения до обиды и прощения. Затем он тяжело вздохнул, – так что передай своему брату, чтобы возвращался домой.

– Но он был не со мной, отец…

– Как? – почти взвизгнула мать на кухне, и тотчас оказалась возле нас с округленными глазами. Я тоже был в недоумении.

– Он был на своей койке, когда я уходил. Мы не обмолвились и словом.

– Я сказала отцу, чтобы не трогал вас, так как если что-то и заставило вас уехать – то это уже наказание! И так вы оба платите мне за мою доброту?!

– Ма, я уезжал один, честное слово, – мне пришлось повысить тон, чтобы они поверили, – у меня и в мыслях не было расстроить вас.

– Но все же ты расстроил, – подытожил отец.

Мы сели ужинать в полной тишине. Я читал в глазах родителей страх, что их сын снова покинул дом. Они не доверяли даже соседним селам и деревням, а уж о другой стране и речи быть не могло. Отец считал, что настоящая и спокойная жизнь течет только в нашей деревне. Ведь она была одной из немногих деревень, которой удалось избежать разгрома и нападения во время войны. И мать была с ним в этом солидарна.

Разошлись мы так же молча. Я по тихой закрутил косяк и вышел на излюбленное крыльцо, надев дедову телогрейку. Дед у нас погиб в 46-м, отец рассказывал, что мужик он был мировой, и меня любил больше своих сыновей. Только этого я не помню. Мне было около трех лет.

Неподалеку от соседского забора я разглядел две фигуры, направляющиеся в мою сторону. Успел докурить и стал вглядываться в эту уже весеннюю темноту.

– Погляди, я и не сомневался, что мы застанем его на этом месте! – я услышал звонкий и радостный голос Глеба и тихую улыбку Кати. По телу разлилось горячее спокойствие.

Когда они уже дошли до меня, мать затушила последнюю лампу в их спальне. И почему они не стали искать нас?

– А вы чего Егора оставили? – Глеб сел на ступеньку ниже от меня, а Катя, словно котенок, взобралась к нему на колени.

– Вы видели его? Где он? Родители себе места не находят после сегодняшнего.

– В старом амбаре за домом Шуры. Что стряслось?

И я как на духу начал трындеть о своей усталости, о чувстве вины перед родными, о том, что совсем себя ощущать перестал, что мое существование – пустая трата энергии. Но ни слова о ночи со Златой. Я сказал, что устал, решил уехать, но я слаб на такие поступки.