Антон Прус - Как я не стал богословом

«То что я пишу – для гадких утят. Для тех, кто хочет найти не другой птичий двор, а самих себя». Григорий Померанц. «Записки гадкого утенка».

Алексей Балабанов однажды сказал, что смысл жизни в том, «чтобы найти своих и успокоиться». Я начал искать прямо с детства, заглядывал в глаза детсадовских мальчиков и девочек, брал за руку воспитательниц, пытался понять родителей, бабушек и дедушек. Но у всех для меня было отведено очень мало времени, всего лишь мгновения, да и в этих мгновениях я не был уверен, ведь когда они проходили, казалось, что я их выдумал, а на самом деле – я просто чужой всем. И только в моих мыслях все «другие» люди были настоящими: друзьями, папой и мамой, бабушкой и дедушкой. С выдуманными можно было разговаривать, а с настоящими не очень-то поговоришь, когда ты маленький, а они такие большие, и всегда заняты чем-то более важным, чем ты и твои вопросы.

В школе расстояние до «других» стало бесконечным, и от этого возникали истерические влюбленности в разных девочек: вдруг покажется, что это та самая, та «своя», которую ждал все 12, 15, 17 лет жизни в полном одиночестве, изнуряя себя воображаемыми друзьями и родственниками. Девочка, почти любая – мгновенно заполняла все внутри, она заменяла все, и даже воображать ее во время мастурбации было неловко, ведь она живая и реальная, а девочки из сознания мальчика – как куклы, выполняющие грязные мысли… И когда становилось понятно, что и эта девочка существует только в твоем воображении, что и у нее для тебя нет всего времени, что даже те мгновения, в которые, как показалось, она стала вполне «своей», прошли без остатка, моя внутренняя планетка пустела полностью, заполняясь воображаемыми девочками для удовольствий, причем та, самая прекрасная и любимая, становилась в их ряд. Снаружи ничего живого не было. Но оставалось странное и болезненное желание найти «своих», как-то верилось, что они есть, должны быть.

Потом я, конечно, повзрослел, как минимум – снаружи, и уже не пытался привлечь к себе внимание слезами и плохим поведением, записками и дешевыми брошками для девочек. Девочки склонялись передо мной с пугающей доступностью, а отсутствие понимания у друзей я с лихвой заменял алкоголем, и чем больше было алкоголя, тем больше друзей собиралось вокруг, и это казалось вполне искренним мероприятием! Каждое утро приносило не только головную боль, но и понимание, что друзья существуют только по вечерам. Я не оставлял попыток и старался найти друзей среди врачей, бандитов, сумасшедших, хасидов, наркоманов, родственников, геев, книжных персонажей, рок-музыкантов, священников.

Врачи – как те, с которыми я учился в Военно-медицинской академии, а потом в первом меде – сами ничего не знали, и своих не нашли. Они могли пить чай, пока больной умирал в операционной, рассуждая об ошибках нашего правительства, или просто трахали медсестер в ординаторской. Те, что учились со мной, хотели узнать смысл жизни у меня, ну, в крайнем случае, переспать со мной, перескакивая из врачей, через ступеньку «друзья» в разряд девочек, впрочем, не без моей активной помощи. Никто не был готов открыться хоть на мгновение, никто не впускал в себя не только своих пациентов, но и друзей. Я был не против, но своими с коллегами мы друг друга так и не почувствовали.

Бандиты, я какое-то время работал врачом сборной страны в одном из восточных единоборств, а там все были так или иначе связаны с криминалом, за очень редким исключением, были точно приличнее врачей. Они как минимум не врали, а рассказывали все как есть – кого ограбили, кого убили, кому продали… Я им дарил Евангелие, не читая его сам, и их вопросы о вере были часто глубже, чем мои ответы. Ограбить меня было невозможно, так как ничего у меня не было, да и лечил я их неплохо. Их честность внушала огромное уважение. Иногда они исчезали навсегда. Своими… нет, своими они не стали, уж слишком другими они были, слишком страшными были их откровения, и потихоньку они ушли из моей жизни.

Сумасшедшие, наверное, находили меня своим, так как в отличие от них, я прошел сумасшедший дом, но это отдельная история о том, как я косил от армии после третьего курса Военно-Медицинской Академии, отдав вооруженным силам три года своей жизни. После нескольких месяцев, проведенных в клинике психиатрии, сумасшедшие вызывали больше симпатии, чем врачи и бандиты. Врачи и бандиты могли еще вызывать опасения, но психи, те, кого я видел, и кто стали моими товарищами на многие годы – никогда. Мы окружены гораздо более опасными типами, чем солдаты-неврастеники, заикающиеся при виде офицера. Или психопаты, с их неуклюжими попытками убить себя или своего начальника после длительных пыток, а служба в армии, в церкви, и даже в простом советском «ящике» – пытка в чистом виде.

Да о чем я, просто учеба в школе и нахождение в детском саде – пытка для личности, не способной покрыть себя глухой коростой, защищающей от муки жизни в нашем, впрочем, в любом обществе. Даже простая семейная жизнь, когда любовь заменена регистрацией в Загсе – обычно пытка, когда два человека сладострастно пытают друг друга, наслаждаясь не сексом, а местью за свое пожизненное одиночество. Психопат по сравнению со многими из нас – цветок на помойке жизни, который нужно просто любить. Шизофреники среди друзей – это вообще удача. Конечно, они бывают разными, и жить с ними очень трудно. Но десяти тупым, социально адаптированным нормальным людям я предпочту сотню шизиков! Вот с клептоманами, МДПшниками и ребятами с глубокой депрессией общаться было трудно. Наверное, я был недостаточно психом, их искренность была очень приятной, но их мир, который они с радостью мне открывали, был хоть и чище, чем у бандитов, но жить там было трудно, жить там мне не хотелось, как не хочется любителю высоких гор бродить по темному лесу, заваленному мертвыми деревьями и покрытому топкими болотами. Нет, я не мог успокоиться с ними. Но огромное доверие к ним осталось.

Хасиды в Советском Союзе приравнивались к сумасшедшим, впрочем, как и все верующие. И конечно, встретить их можно было именно в сумасшедшем доме, причем в каждом, где я и встретил первого. Мой новый друг открыл для меня глаза на Библию и каждый раз, когда он возвращался после инсулинотерапии, а это такой способ мстить инакомыслящим в зверском совке, он, постепенно приходя в себя, рассказывал свои ощущения от ввода инсулина, а по сути о том, как умирает мозг, пока не введут глюкозу. Мы разговаривали с ним о боге, о вере, о еврейской литературе. Я читал ему свои плохие стихи, а он мне рассказывал истории из Торы. Потом я был у него на свадьбе, приколачивал Мезузу, пил с раввинами кошерную водку и читал ему свои мои новые плохие стихи. Но постепенно пришло ощущение, что хасиды слишком увлечены своими традициями, больше, чем Богом, и уж точно больше, чем мной, дружбой со мной. Нет, похоже, хасиды не были «своими», да и никаких еврейских корней я не смог найти, хотя и искал с пристрастием.