Денис Прохор - Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви

… А старый Ким, худая и жилистая птица в больничном халате, кричал и размахивал руками. От ярости запотели его толстые очки в тигриной оправе. Тонкий, острый голос разрезал воздух сумрачного больничного коридора на тысячи мелких неудобных кусочков. Юра Корзинкин глотал их быстро и часто. Захлебывался. Воздушные ледышки толпились и медленно таяли в узком засушенном горле. Юра сидел на твердой и тонкой скамейке, прислонившись к свежевыкрашенной стене. Прямо над ним бушевал Ким. Наскакивал на ленивобрюхого Горбовского. Горбовский стоял нерушимо. Прижимал к широкой груди зеленый прозрачный файлик с документом формата А4 внутри. Эта бумажка обладала явно экстра бюрократической силой. Положительно, только она сдерживала ярость и натиск старого хирурга. Ее синяя внушительная печать и много-много важных печатных букв и подписи. Как два африканских паука опасно замерли по краям магической бумаги.

– Я обязательно! Обязательно подам на вас в суд! – кричал Ким, и рушились с грохотом и треском воздушные кусочки.

– В трезвом уме и твердой памяти. –не особо надеясь на крепость слова, Горбовский приблизил документ ближе к кирпично-фарфоровому лицу доктора Кима. – Мы действуем согласно закону…

На четверть мгновения Корзинкину показалось, что в голосе его доброго мастера появилась нотка земной растерянности и раздумья. Длилось это недолго. На бойкое симпатичное лицо с рыжеватыми бровями и горбатым почти квадратным носом явилась стотысячная улыбка и озарила поднебесную теплом и радушием.

– Любой гражданин. – почти пел Горбовский свой боевой пеан. – В трезвом уме и твердой памяти имеет право…

– Право? Право! – доктор Ким едва не задохнулся в чингизе своей злобы и ярости. Он морщился и корчился под лучами краткой и твердой истины. Ким пытался сопротивляться. Он поднял до плеча свой крепко сжатый кулачок, но Горбовский не верил. И правильно делал. Ким не решился. Вернее полурешился. Он разжал кулачок, но, что есть силы, щелкнул по зеленому блестящему файлику своими сильными и тренированными пальцами.

– Молчите вы….А ты, Юра…– доктор Ким повернулся к сидящему Корзинкину.

– Решай, Юра. У тебя 20 минут. Сатурация ниже 80. Максимум полчаса.

Корзинкин протолкнул поглубже воздушное крошево. « Сатурация? Неужели так все…Люба. Люба». Сильно хлопнула дверь реанимационной палаты, а рядом с Корзинкиным на тонкую больничную скамейку присел Горбовский. Положил на плечо Юре мягкую дебелую руку. Милота. Всепоглощающая, тоталитарная милота.

– Такие дела, брат. Но из тьмы родится свет. – Горбовский искал глаза. Как бывший милиционер и настоящий религионер этот «ловец человеков» хотел вытащить из подведомственного Корзинкина нужный ему «карачун карачуныч». Особый взгляд, который отделяет просто верующего от без остатка вверяющего. Ладно бы себя, но и весь окрестный мир в придачу.

– Я выйду? – Из нагрудного кармана седого пиджака с редким волчьим волосом Корзинкин достал блестящую упаковку таблеток. Горбовский какое-то время молчал. Проверял. Настоящий ли «карачун карачуныч». Настоящий.

– Конечно. Я жду тебя, брат.

Горбовский настороженно огляделся. Больничный коридор был пуст. Тогда Горбовский выпустил точнехонько в понурую спину уходящего Корзинкина паучью нить. Сыграл толстыми белыми пальцами, проверяя психологическое натяжение. Корзинкин не остановился. Чуть замедлил свой подраненный внутренней болью ход, повернулся и от титановой, постной рожи Горбовского отскочили его страдание, его печаль и его решение. Горбовский не сомневался. Все будет в порядке. Ведь Люба никогда не отпустит Корзинкина, а значит Корзинкин никогда не отпустит Горбовского. Так. И только так начинаются великие лидеры, гуру и чего-то там боги. Идея существует в режиме «И-Де-Я?» пока страждущие сами не отыщут ее на ближайшей свалке гениальных идей. Отмоют, покормят, дадут денег. Много денег. Сделают все, чтобы радостно и осознанно подставить свои разнообразные шеи под окрепший бетонный кулак. Горбовский мелко вспотел от таких монументальных и обыденных мыслей. Он стоял у пыльного окна в рассохшейся деревянной раме. Иногда постукивал по стеклу, проверяя крепость своей паучьей нити, а Корзинкин все ходил и ходил по сухой апрелевской листве. Закручивал узлы вокруг развалистых покрашенных известью яблонь…

… Может все и вышло бы по-другому, но сначала Юра встретил Любу Бомбезнову, а потом со второй чеченской вернулся брат. Старший Корзинкин. Семья Бомбезновых: отец Федор, мать Евдокия Сергеевна, дочь Люба и двое мальчишек-пагодков появилась на Фабрике №7 вместе с миллениумом. Переехали-бежали из старинных казачьих мест. Цветущей жасмином и ненавистью долины Ош в Киргизии. Бомбезновы купили депрессивный шлакоблочник на 5 окон в депрессивном Троицком. Федор стал работать в гараже у Бегемотыча. Не пил, не курил. Застегивал верхнюю пуговицу на рубашке и носил алюминиевую расческу в нагрудном кармане седого пиджака с редким волчьим волосом. Человек, по мнению местных жителей, во всех отношениях подозрительный. Такой гладкий, что до крови колется. Юра Корзинкин заканчивал 11-й класс. Их родовое поместье на 14 соток с бревенчатой избой и высоченными грушами, дающими маленькие и сочные плоды, прерывисто раскинулось напротив бывшей автобазы №4, а теперь автосервиса « У Бегемотыча». В одно и тоже время, около 13:30, они встречались у мезозойской одинокой березы, такой полумертвой, что была она живее всех живых. Каждую весну лезли и лезли из черно-зеленых ветвей жилистые, на ребро встречающие окружающий мир, листья. Стройная и милая Люба со светло-русыми волосами и скромными «нибожемой» платьицами. Юра Корзинкин с младенчества и до седых волос пухлый. С половинкой глобуса в китайских джинсах. Каждый день под древней березой скользили они друг напротив друга. Люба спешила с обедом к отцу. В маленькой загорелой ручке качался, скрипел алюминиевый бидончик. Глаз на Корзинкина она не поднимала, а Корзинкин всегда замедлял шаг. Круглил свои соловые глаза. Остановить? Заговорить? Трудно было ожидать чего-нибудь подобного от человека со школьной погремухой Щекан. От дальнейшего логического и пошлого развития этой клички Юру спасало наличие старшего брата. Алексея Корзинкина звали Рокки. Юра стоял столбом. Смотрел, как пробегала мимо Люба. Она вбегала в поворот, там, где под черным телеграфным столбом с резными шишечками мостилась продуктовая лавка « Мага и Зина», а Корзинкин бежал вместе с ней, всегда оставаясь на месте. Когда Люба исчезала, Корзинкин тоже уходил. Прямиком в старушку березу. Иногда успевал тормознуть, а пару раз все-таки пришлось долбануться наикруглейшей своей головой, заросшей гражданскими недисциплинированными волосами о многовековую березовую кору. Он даже голоса ее не слышал. Люба была старше и школу уже закончила. Но сияние. Такое, что спирало дыхание. Наполняло все тело несвойственной легкостью и желанием. Желанием свернуть всяческие горы. Чувства свои Корзинкин таил. Щекану и так хватало неприятностей. Его бы подняли на смех, а собственная бабка прокляла. Корзинкина Мария Семеновна позвала бы батюшку Никодима из заводской, с греческими колоннами церкви. Изгнать лукавых бесов из отрока невинного Георгия.